За их спинами стояла Ида — суровая, худая, с тонко поджатыми губами и в повязанном по-бабски платке. На руках сопел младенец — ее дочка Маришка, которой едва исполнилось три месяца. Румяные, толстенькие щечки малышки резко контрастировали с худыми, запавшими щеками матери. Девочка была закутана в изящные кружевные пеленки, тогда как Ида была в старом вытертом платье с некрасивыми, нелепыми заплатками на локтях. Они как бы свидетельствовали о времени, в течение которого носили это платье — столько, что оно стерлось до дыр.

Никто не узнал бы в этой постаревшей, измученной жизнью женщине прежнюю Иду — веселую, жизнерадостную, такую, какой она была на Дерибасовской. Та Ида умела радоваться, жить, сопротивляться ударам судьбы.

У женщины, которая стояла, укачивая на руках спящего ребенка, давным-давно погас взгляд, безвольно обвисли губы, и, сломленная нищетой, болезнями, жизнью, она являла собой красноречивую картину того, как жестоко обошлась с ней судьба.

— Тебя забыли спросить, вот шо нам делать! — уперлась руками в бока и Циля. — Ты еще тут фордабычиться за ушами будешь! Шла себе — и иди, сделай себе ручкой! Нас и без тебя этот кобель достал!

— Ты снова дома не ночевала? — Таня строго посмотрела на Иду. — Давно ты здесь ходишь?

— С вечера, — Ида потупила глаза, — он нас вечером еще выгнал, пришел пьяный. Думала, образумится, а он спит до сих пор, я в окно видела. Ночью ходила здесь, крестьяне с подвод приютили. Яблок дали. Парного молока Маришке. Вот… вас жду.

— Я зарежу его, урода, — Циля даже затряслась от злости, — и как таких только земля носит! Зарежу — и всё!

— Замолчи, — резко осадила ее Таня, и повернулась к Иде, — значит, так. Сейчас идешь к нам, занимаешься ребенком, на улицу ни ногой. Вечером, после работы, мы с Цилей привезем твои вещи. Ты с Маришкой останешься у нас и больше туда не пойдешь.

— Нет. Не могу я… Убьет, когда узнает, — слабо запротестовала Ида.

— Не убьет. Это я тебе говорю, — твердо сказала Таня. — У меня уже давно руки чешутся уши ему намотать на задницу. Так я могу это сделать с удовольствием, если хоть волос с твоей или Маришкиной головы упадет. Ты что, не понимаешь, что дочкой рискуешь? Хочешь, чтобы он Маришку прибил?

— Она права, — вмешалась Циля, — больше ни ногой к этому уроду. Иначе я сама тебе по голове дам. Или прирежу к черту.

— Всё, уходи отсюда. Поспи. Пусть Маришка уснет спокойно, — скомандовала Таня, и Ида, шатаясь от усталости, побрела прочь, замедляя шаг из-за луж жидкой грязи, переступить через которые у нее не было сил.

— Дура!.. — Циля смачно сплюнула в грязь. — Ну какая же дура! Родная сестра — и форменная идиотка! Да от него на четвереньках бежать надо было, едва он показал свою свинячью морду! А эта дура, с мозгами полностью отшибленными, к нему возвращалась три раза! Сама бы придушила ее, идиотку!

— Да ну ее, разберемся, — Таня пожала плечами, — с кем только бабской дурости не бывает. Вроде понимаешь, что дерьмо дерьмом, а нет смелости послать. Все мы такие — надеемся на что-то. И она не лучше и не хуже остальных.

— Я бы никогда… — надулась Циля.

— А ты не умничай, пока не побываешь в ее шкуре, — резко осадила ее Таня, — все-таки дочка на руках.

— Дочку мы воспитаем, — решительно сказала Циля.

— Куда мы денемся! — усмехнулась Таня. — Давай красавца нашего оживлять. Попробуем мой способ.

Из маленькой дамской сумочки она достала небольшой стеклянный флакончик и длинное перо (такие используют в кулинарии — смазывают пирожки маслом, к примеру).