Изменить размер шрифта - +
 — Отвага и любовь, говорят древние пророчества, а я не уверен насчет второго в твоей душе… младший брат…

— Любовь будет моя, — тихо сказал Доминик. — Моя любовь — его королевская кровь и отвага. И мы закроем эти ворота на такой долгий срок, какой только выйдет — может, на вечность… Государь Тхарайя, на скрижалях истории есть такие письмена, которые не смываются и не переписываются ничем, кроме крови.

— Что же собираешься смывать ты, солнечный воин? — спросил государь.

— Грязи достаточно, — сказал Доминик грустно. — Жестокость, слабость и глупость. Неумение убедить, гордыня и амбиции. Я, как и мой принц, мой бедный друг Антоний, дергался от нелепицы к нелепице — а если именно я мог бы что-то предотвратить?

— Вряд ли, — сказал Тхарайя. — Нут бросила кости.

— Для меня это не слишком важно, — сказал Доминик. — Я так устал, что способен на одно-единственное доброе дело — на последнее доброе дело.

Антоний сгреб его в охапку. На лице Доминика отразилась мгновенная острая боль — и ее тень исчезла. Он улыбнулся Антонию, прислонившись к его плечу. В этот миг я поняла, что все, что они говорили, говорилось всерьез — и почувствовала благодарность, невыразимую никакими словами.

— Антоний, — сказала я единственное, что пришло мне в голову, — благослови Господь вас обоих! Я буду молиться за ваши души.

Антоний улыбнулся чисто и лихо.

— Я сам помолюсь за вашу, Жанна, — сказал он. — Я сегодня же предстану перед Господом, мне будет легче с ним побеседовать. А Доминик — он и вовсе свой человек на небесах.

Тхарайя все смотрел на него испытывающе, будто никак не мог принять решение — и в конце концов, сказал:

— Ты уверен, что не отступишься в последний миг, Антоний? Я боюсь согласиться — ибо твоя слабость может стоить многих, многих жизней…

Антоний протянул ему раскрытую ладонь. Тхарайя взглянул изумленно, потом вспомнил мои рассказы о северных обыкновениях — и пожал ему руку.

— Я не отступлюсь, — сказал Антоний. — О моей жизни ни один менестрель хорошей песни не выдумает — надо же дать им тему хотя бы смертью!

— Ты хорошо понимаешь, что тебя ждет? — спросил мой государь, не выпуская его руки. — Это некрасиво и не так романтично, как тебе кажется. Твое тело сгорит — ты готов?

Антоний дернул его к себе, ударил по плечу; Тхарайя, невозмутимый, как степь и горы, только поднял бровь.

— Я могу быть героем! — сказал Антоний страстно. — Обо мне будут помнить не только как об убийце, правда? Разве такая память не стоит того, чтобы сгореть?

— Ты будешь мне братом, клянусь Нут и памятью предков, если сделаешь это, — сказал Тхарайя глухо, и Антоний снова улыбнулся открытой мальчишеской улыбкой.

Северяне приняли решение своего принца неодобрительно: кто — насмешливо, кто — с тем брезгливым отвращением, с каким глядят на безумцев, кто — со страхом… никто из них не рискнул что-нибудь сказать принцу, но они разбрелись маленькими группами, чтобы обсудить между собой. Антоний тряхнул головой, отошел в сторону от своих людей, сел поодаль от дымящего черного провала и стал наблюдать, как аглийе складывают ветки для костра. Доминик устроился рядом с ним; они принялись тихо беседовать.

Тхарайя стоял над обрывом и смотрел в сторону Лаш-Аглийе. У него было сложное и странное выражение лица, будто он не мог смириться с собственной жизнью, сохраненной за чужой счет. Я не рискнула мешать ему обдумывать происходящее; мне тоже было о чем подумать — и я вспомнила о Шуарле.

Быстрый переход