Она принялась за прополку. Мерные удары мотыги по окаменевшим от засухи комьям земли и неумолчное пение цикад не нарушали, а лишь подчеркивали глубину царившей вокруг тишины. Лена думала о светловолосом парне, которого повстречала на берегу реки, но к этим мыслям примешивались неприятные воспоминания о разговоре с матерью, собравшейся против воли выдать ее замуж. Незнакомец, положивший цветы в ее деревянные башмаки, похитил ее сердце. Ей нравилось представлять, как он рвет для нее дикие розы, пробираясь сквозь колючие заросли ежевики. Но где же он сейчас? Что делает? Вспоминает ли о ней или уже успел позабыть? По вечерам она приходила к реке в надежде вновь повстречаться с ним, но напрасно.

К следующему воскресенью новое платье было уже готово, и Лена надела его. В доме не было зеркала, в которое она могла бы полюбоваться на себя, но девушка и так догадывалась, что наряд ей к лицу. Она принялась кружиться, с удовольствием ощущая, как вздувается колоколом пышная, отделанная воланами юбка, доходившая ей до щиколоток. Отправляясь со всей семьей в церковь, Лена крепко сжимала в руках молитвенник. Между его страницами лежали засушенные лепестки цветов шиповника, тех самых, что ей подарил светловолосый незнакомец.

В этот день она казалась какой-то отрешенной и даже не прислушивалась к сплетням, которыми, как обычно, обменивались ее сверстницы между молитвами. Глядя на дочь, погруженную в задумчивость, Эльвира решила, что менструация каким-то образом повлияла на дочку в лучшую сторону, заставив ее повзрослеть. Эта мысль пришлась матери по вкусу.

Поэтому, когда по окончании обеда на пороге кухни возникла фигура Антонио Мизерокки, у нее вырвался вздох облегчения.

Целую неделю она ежедневно забегала к соседям посовещаться. Встречи были недолгими, но продуктивными: между двумя семьями издавна установились хорошие отношения. С Джентилиной, матерью Антонио, Эльвира говорила о приданом, о деньгах, они условилась даже о дате бракосочетания. Свадьбу предполагалось сыграть через год после помолвки, чтобы дать Лене время закончить шитье приданого, частично уже подготовленного Эльвирой. В комплект, с гордостью говорила Эльвира, входило по полдюжине всего: простыней, полотенец, скатертей с салфетками, рубашек, сорочек, панталон, пеленок для будущих детей, да сверх того еще два матраца, набитых конским волосом, стеганое ватное одеяло на зиму и кретоновое покрывало на лето. Семья Мизерокки, со своей стороны, собиралась подарить молодым спальню ясеневого дерева, керамический таз с кувшином для умывания, два ночных горшка и две плетенные из пеньки циновки на пол.

Весьма довольная результатами переговоров, Эльвира тем не менее с трепетом ожидала первого визита будущего жениха Лены, и Пьетро полностью разделял ее беспокойство. Он не питал никаких надежд когда-нибудь выдать замуж эту полоумную.

Едва завидев сына Мизерокки, Лена тут же поняла, что он зашел в дом не случайно. Значит, вот в чем дело? Ее хотят выдать за Тоньино, за старика, которому уже стукнуло двадцать шесть, за одноглазого урода, пытавшегося восполнить нехватку волос на голове парой закрученных кверху усов! А уши у него точь-в-точь походили на опахала для поддувания огня в камине. Он стоял на пороге против света, неуклюже держа в руке какой-то пакет.

Тут все принялись здороваться, задвигали стульями, зазвенели стаканами. Пьетро широким жестом и громким голосом пригласил гостя присесть к столу.