Толстая рожа хозяина вдруг зашаталась, поплыла перед глазами Олега. Голова сделалась тяжелой и звонкой, словно медный котел. Свет горящей свечи потускнел и тут же стал черным. Все померкло.

Усмехнувшись, толстяк забрал у потерявшего сознание гостя деньги, затем приоткрыл дверь:

— Зови Митрия. Скажи: готово все.

Митрий — козлобородый Митря Упадыш — не заставил себя долго ждать. Оглядел Олега довольно:

— Этого — в подпол, остальных — в реку.

Хозяин замялся:

— Что ж ты, батюшка, сразу не сказал про остальных-то? Мы б их за ужином… Так же, вон, как этого.

— Не думал, что таким многолюдством явятся.

— Ты ж говорил, что твои люди позади них едут!

— Едут. Да вот еще не приехали. Татары кругом рыщут, мало ли. На свои силы рассчитывать надо, Микола.

— «На свои»! Кабы знать… Эх, ладно! Придется с окраин татей ночных нанимать.

— Так найми. Что встал-то?

— Дак это… Прибавить бы надо.

— Ступай, ступай, не обижу! Ну и жук ты, Микола. На вот тебе пока… — Митря отсчитал деньги. — Остальные потом. Да побыстрее все сладьте, не мешкая. Надежные тати-то?

— Как сам.

— Да, постой-ка. Отрок с ними есть ли?

— Есть отрок. Волосы светлые, очи синие.

— Он! Его — тоже в подпол. Остальных — в реку. Смотри не перепутай, Микола!

— Не впервой.

Хозяин постоялого двора Микола (в определенных кругах Алексина известный как Микола-травитель), надев шапку, вышел на двор. Ни на какую окраину он, конечно, не пошел. Послал слугу с тайным словом. Никаких татей нанимать Миколе не надо. Они и так на него давно работали. Промышляли убийствами запоздалых прохожих да проезжих лодочников. Сам же Микола со слугами богатых купцов на дворе своем постоялом убивал и грабил. Ни разу не попался еще, стервец. Учен был когда-то в шайке болотного мужика Терентия, или, по-другому, волхва Кодимира. С тех времен и знал Микола Матоню и Митрю. Кодимир-Терентий ныне в Москве разбойничал, вот-вот поймают. А Микола хитрее оказался. В далекий Алексин подался, где никто его не знал. Пару лучших парней из банды Кодимира-волхва с собою сманил — за то Кодимир, браняся, обещал повесить Миколу на первом суку, ежели поймает когда. Ну-ну, лови, милый…

В степях, что к югу от Оки, в ту ночь горели костры. Так же, как горели они и в прошлую ночь, и в позапрошлую, и еще раньше, с начала июля. Все ближе приближались костры к Оке, к границам земель русских. Сидели вокруг костров узкоглазые воины в лисьих шапках — пили кумыс, ели да лопотали чего-то по-своему. Радовались. Набегу на земли русские радовались. И как не радоваться-то? Набег — это деньги, это угнанные в Орду стада, это полон: сотни, тысячи рабов — мужчин, детей, женщин, которых можно с выгодой продать на невольничьих рынках, можно оставить себе, для работы иль для забавы, а можно и убить. Так просто, чего их жалеть, рабов-то? Еще добудем — набег! Тысячи татарских воинов сквозь дымы костров алчно поглядывали на север. Там, там богатые московитские земли. Там удача: богатые города, тучные нивы, рабы. Надо только взять это! Ничего. Сильный возьмет. А татары сильны. Все — от командующего туменом князя-мурзы до самого последнего пастуха, у которого и рабов-то нет, а из пары жен одна кривая, другая старая, — все духом воинственным полны, так что особо нетерпеливые уже кусают свои тугие луки, рычат да воют по-звериному. Скорей бы! Волками налететь из степи, нагрянуть внезапно, навалиться несокрушимой лавой.