– Тесновато, тесновато, – поддакнул Саранча и, обнаглев, намекнул: – А вот отец ваш в каком звании командовал ротой? Я так один раз уже был капитаном.

Осторожный политотделец смолчал.

И тут на дальнем краю плаца показался злосчастный майор Замараев. Прячась за фанерными щитами с “отданием чести стоя и в движении” и прочими познавательными изображениями, он бочком семенил из своего крыла к центральному входу в штаб, где, напомню, был ближайший работающий унитаз.

– Товарищ майор! – гаркнул Саранча, невольно потирая руки. – Вас товарищ из политотдела…

И Замараев, военная косточка, механически повернул к нам.

В руках у майора были не политдонесения, за которыми посылал его проверяющий.

Политдонесения не заворачивают комом в газеты и с них не капает. Видимо, неизвестный злоумышленник воспользовался моментом, когда майор ездил на станцию за политотдельцем – утреннюю-то порцию дерьма он уже вынес.

Замараев двигался рывками, выпучив глаза, как будто его вываживали на леске с неимоверной глубины. С каждым шагом становилось все невозможнее извиниться и бежать со своими газетами в сортир – и невозможнее подойти с ними к проверяющему.

По газетам расползались мокрые пятна. Замараев остановился от нас шагах в пяти, иззелена-бледный. Вонь прошла эти пять шагов самостоятельно, как волна, поднятая бултыхнувшимся в омут утопленником.

– Товарищ из политотдела интересуется, – сказал Саранча, указывая на проверяющего, который действительно не без интереса косился на майоров сверток и беспокойно принюхивался, – вам что, товарищ майор, опять солдаты на стол насрали?

Воцарилась такая совершенная тишина, что стало слышно мух, дерущихся над свертком.

У майора плаксиво задрожали губы. Он повернулся кругом и, по-строевому рубя шаг, затопал прочь. Кто-то из молодых взводных романтически предположил, что майор идет стреляться. Но этот вопрос не стали даже обсуждать, потому что наши пистолеты хранились в оружейке.

Матушка-защитница армия, прости своего неудалого пасынка! У меня-то была на крайний случай лазейка из рядов: доктор что в погонах, что без погон доктор. И я смел иронизировать над Саранчой, политотдельцем и нашим дураком майором, которым некуда было деваться, только служить.

Какой-нибудь шпак, знакомый с армией разве что по месячным сборам, уверен, что военные как на подбор дубы (а сам он – гордый кипарис), что, дескать, и отличает их от смешанного леса прочих граждан. Шпаку вольно умничать, пока с работы не выгонят, – он себе найдет новое место. А военному места в штатской жизни нет. Он как встал на служебные рельсы, так по рельсам и движется к мерцающей в конце тоннеля пенсионной книжке. И куда ему, скажите, деваться – с рельсов-то да в тоннеле, – если с ревом налетит огнедышащее начальство? Только нишкнуть и следовать указаниям. Упрямых и неосторожных начальство сбивает и перемалывает.

Поэтому все стараются быть осторожными. Однако из этих осторожных начальство все равно выбирает менее осторожных и перемалывает их в назидание другим и в оправдание себе. Потому что над начальством есть свое начальство, которому тоже надо время от времени кого-нибудь перемалывать в оправдание перед еще более высоким начальством.

Для завершения картины добавлю, что и самому высокому начальству требуется тем большая осторожность, чем оно выше. Ибо сверху можно ссыпаться по вовсе уж ничтожной причине. Как сказал один генерал, ходим по бомбам, а поскользнемся на дерьме.

Так что не следует считать военных дубами только на том основании, что в их лексиконе вместо всех этих штатских “Сам знаю!”, “Позвольте мне!” преобладают по-армейски недвусмысленные обороты: “Разрешите спросить?”, “Разрешите переспросить?” и “Разрешите доложить: не понял вас”.