Задним числом я не глупил и не делал искренних подлостей, избегая этого со сводившей с ума простотой: всего-то навсего иначе напрягал голосовые связки и произносил, скажем, “да” вместо “нет”.
Женская голова на моей подушке была из этого стократно исправленного мною прошлого. От спящей Светы пахнуло Настиным чистым запахом; она открыла глаза и потянулась то ли ко мне, то ли так, спросонок. И я к ней потянулся, клюнул носом в висок.
Запах был не Настин и не Светин, а общий, общажный – шампунь “Яблоневый цвет” из военторговского ларька.
Стрельнула, покатилась пуговица со Светиного халата.
– Вставай, – сказал я. – У нас инвентаризация и вообще служба.
– Есть, товарищ старший лейтенант, – ответила Света по-уставному, чего меж нами почти не водилось. Зато каким тоном она выговорила “товарища старшего лейтенанта”!
Наверное, так африканский колдун исторгает секретное, посвященное богам имя своего соплеменника, которое дает власть над ним всякому, кто это имя знает.
Тут я возвращаюсь к мысли о неумолимости времени. Скажи я тогда Свете не “вставай”, а “подвинься”, наши отношения могли стать необременительны и безобманны, как выпивка сослуживцев под взятые из дому бутерброды. Тебе моя ветчина, мне твоя домашняя котлетка, спиртное в складчину – справедливость. Вольно же мне было тащить на этот дружеский стол свою детскую коллекцию марок, аквариум и домашнюю библиотеку.
И на следующий день, и неделю спустя, когда мы первый раз возвращались из Театра Гоголя и, разворошив присоленный ночной изморозью стог, забрались греться в сено, Света деликатно не замечала моих подношений. Взяв к себе под шинель, на грудь, ее ноги в примерзшем капроне, я грузил несчастную старшинку цитатами из Платонова или пускался в критику теории самозарождения жизни на Земле. “Какое у вас тело горячее, товарищ старший лейтенант”, – честно спускала меня с небес на землю Света.
Я обижался, что старшинка недооценивает мой богатый внутренний мир. А она между тем хорошо ко мне относилась и не хотела, чтобы я с разочаровывающей подлостью лез во влагалище через душу. Она сразу мне кидала необходимый для случайной связи минимум, как для шарящих по дачам бомжей оставляют бутылку водки и консервы с запиской: “Отдохни, только не гадь”.
Еще через неделю Света дала мне последнюю возможность уйти, не нагадив. Если бы я составлял женский фразеологический словарь, самое пространное толкование получило бы в нем оброненное мимоходом: “Был один человек, да сплыл”. В очевидном значении это: “Предупреждаю, ты будешь не первый”. Далее: “Один – это не статистика, а мое к нему отношение”. Подразумевается: “Кому попало такое не рассказывают – видишь, я тебе доверяю, не обмани”. Еще одно очевидное значение: “Его место свободно”. И наконец: “Решайся!” Такое предупреждение обязывает либо исчезнуть, либо начать прицениваться к холодильнику и двуспальной софе для совместной жизни. А я снова повел Свету в Театр Гоголя и доводился.
Из нетей опять возник “один человек”, но уже в роли как бы меня или уж точно – мне примера. Образованный и добрый, но бестолковый по жизни, он под носом у себя не замечал преданную небалованную девушку.
Я испугался, что далеко зашел, и, в свою очередь, вызвал астральный дух “одной девушки”, которая увлекалась одним человеком, тогда как ей нужен был совершенно другой – она, видишь ли, Света, хотела замуж и перепутала это нормальное желание с чувством к определенной личности.
Беда в том, что Света и хотела замуж за определенную личность. Кто же не хочет именно тот кусок, до которого можно дотянуться? Рефлексы срабатывают как надо, соки уже ручьями, и тут вдруг не какой-то даже посторонний умник, а сам этот кусок, этакий шашлык собственной персоной, и сбоку помидорная кожурка, начинает сомневаться, мол, а впрок ли я тебе пойду? Может, лучше съездишь в магазин, постоишь за окороком? Да в таких обстоятельствах любой поклянется, что никогда еще так искренно, так нежно не любил шашлык, причем именно этот шашлык с, напомню, помидорной кожуркой и прочими личными особенностями. |