И, в свою очередь, получали долю физической нагрузки и мы – порой даже больше, чем ожидали.

Был, например, такой день, когда, воодушевившись тем, как Аннабель перевалила через церковный сугроб, мы решили перевести ее обратно через другой. На сей раз идти надо было прямо сквозь него, поскольку он находился на такой улочке, по которой никто не ходил, но зато глубина снега была лишь около двух футов. Пробиваясь сквозь девственный снег – Аннабель на сей раз шла позади, а мы прокладывали трассу, – сами почувствовали себя юконскими первопроходцами. К несчастью, чем дальше мы продвигались, тем глубже становился снег. Вскоре мы шли уже выше чем по пояс в снегу. Аннабель послушно шла за нами – пока в особенно неподатливом месте я случайно не оглянулась и не увидела, что она стоит, капитулянтски положив голову на сугроб, с закрытыми глазами и носом цвета индиго.

Ранее мы читали, что осел, будучи в тяжелых обстоятельствах, может решить умереть и действительно последовать этому заключению, но впервые мы столкнулись с этим самолично. Судя по цвету ее носа, Аннабель не просто приняла решение умереть, но и сделать это очень быстро. Мы в панике руками разгребли вокруг нее снег, развернули ее на задних ногах и со всей скоростью, на которой могли ковылять, потащили ее, застывшую, как кочерга, обратно на открытое место. Конечно, она ожила так же быстро, как и увяла. За десять ярдов от сугроба ее нос приобрел нормальный черный цвет, и она весело резвилась в снегу, стараясь куснуть нас за лодыжки. Только вот мы, перед этим сгоряча приподняв маленького толстого осла, которого на протяжении лет не могли даже столкнуть с места, были совсем никакие. «Вы что же, не хотите побегать и порезвиться?» – разочарованно вопрошала Аннабель, когда мы отказывались играть.

В следующий раз, когда мы вывели ее погулять, я стала жертвой несчастного случая. Она явно соскучилась топать туда-сюда, как привилегированный заключенный, вдоль двенадцатифутовой тропы от ее домика до плетеной калитки. Большего же пространства нам не удалось для нее расчистить в том снегу глубиной в два фута, что покрывал паддок. И когда мы появлялись с недоуздком в руках, это всегда вызывало у нее радостный энтузиазм. Поэтому когда я, прижавшись щекой к ее щеке, нежно осведомилась, пойдет ли она гулять и Аннабель в ответ резко вскинула голову, показывая, что хватит разговаривать, пора открывать калитку и выходить без промедления, то вина за полученную мной травму лежала полностью на мне. Это, впрочем, не отменяло того факта, что она почти сломала мне нос. Схватившись за него, с глазами, полными слез, я, пошатываясь от боли, кружила за ее калиткой. Кровь закапала на снег – зрелище, при котором мне еще больше стало жаль себя.

Чарльз, который начал меня утешать, в этот момент заметил спускающихся с холма людей. «Ш-ш – они тебя услышат», – сказал он, поскольку Чарльз типичный британец, который верит, что надо при всех условиях держаться молодцом в присутствии посторонних. Все еще держась за нос и постанывая, что он сломан, я, шатаясь и спотыкаясь, завернула в домик Аннабель и грустно сидела там на соломе, размышляя о темной стороне содержания осла и пережидая, пока пройдут люди.

Мне недолго пришлось ждать реванша. Когда посторонние прошли, я вышла из ослиного стойла, и Чарльз заверил меня, что мой нос по-прежнему на месте. Аннабель потянула меня за мой дафлкот, дабы показать, что она просто пошутила, и мы с запозданием отправились на нашу прогулку. Через Долину; по ведущей в деревню тропе, по которой рудокопы старых времен носили свинец; потом обратно мимо жилого фургона, где живет певец, который, к отвращению старика Адамса, летом выращивает в своих тачках герань, и старик Адамс всякий раз, проходя мимо, громко комментирует: ну что, дурак уже высадил свои сорняки?

Когда мы проходили мимо фургона, Аннабель шла своей раскачивающейся походкой вьючного ослика, на тот случай, если в фургоне был кто-то, кто мог ее видеть.