Затем мы заметили, что Морин стала появляться в «Медоубэнк» все реже и реже. У нее масса всяких административных нагрузок — так объяснила нам ее отсутствие Лоррен. Еще она сказала, что теперь Морин будет часто отсутствовать, а значит, руководство персоналом и поддержание общего порядка лягут на ее, Лоррен, плечи. Жизнь в «Медоубэнк» вдруг стала меняться с поистине ужасающей быстротой: теперь здесь все происходило по правилам, установленным Лоррен.

Все наши маленькие привилегии неожиданно оказались урезаны. Те из нас, кто строго соблюдал правила, пользовались благосклонностью Лоррен, все остальные мгновенно попадали под прицел ее особого внимания . Так, например, цветы, которые принес мне Том, тут же из моей комнаты удалили «из соображений гигиены», а у Хоуп конфисковали кассетный проигрыватель «в связи с возможностью короткого замыкания», Криса понизили в должности — с должности медбрата (правда, неофициальной) его перевели в мойщики окон и, по сути дела, сделали мальчиком на побегушках, кроме того, ему было строго запрещено «сплетничать с резидентами » (то есть с нами).

Вскоре после этого был обнаружен очередной тайник под матрасом у миссис МакАлистер. Ничего особенно ценного там, разумеется, не оказалось — бисквиты, мыло, игрушки, чулки и столь любимые старой дамой вставные зубы, но Лоррен подняла жуткий шум. В результате миссис МакАлистер было велено отныне большую часть дня проводить у себя в комнате, а персонал получил приказ конфисковать ее собственные зубные протезы и выдавать их ей только во время трапез. Лоррен, правда, постаралась объяснить свои действия в высшей степени разумно : совершенно очевидно, сказала она, что миссис МакАлистер зубные протезы доверить нельзя, ибо она их тут же спрячет, и ей, Лоррен, совершенно не понятно, с какой стати перед каждой трапезой персонал «Медоубэнк» должен часами  искать искусственные зубы резидентов.  В конце концов, это же просто нелепо — у персонала и без того дел хватает, а этой милой старушке в промежутках между трапезами зубы совсем не нужны.

Не знаю уж, насколько это было разумно , но нам с Хоуп поступок Лоррен показался просто отвратительным. Хоуп, во всяком случае, страшно разозлилась, и я хорошо ее понимала, но к этому времени мы обе уже научились проявлять осторожность. Было ясно, что Лоррен вышла на тропу войны и теперь непременно постарается на чем-нибудь нас поймать, малейшей провокации было бы достаточно, чтобы она смогла обрушить на нас всю силу своего гнева. Так что приходилось терпеть, сперва мы воспринимали эту необходимость стоически, затем — со все растущим ощущением полной собственной беззащитности.

Без поддержки Хоуп я бы, наверное, не выдержала. У Хоуп в душе есть что-то вроде стального стержня, скрытого под ее сдержанными кембриджскими манерами. По вечерам мы уходили в ее комнату (эта комната и от вестибюля, и от Лоррен дальше всех прочих), пили чай из здешних — увы! — приютских чашек и разговаривали. Иногда я читала Хоуп вслух какую-нибудь книгу — у нее много любимых книг, но поскольку она теперь лишилась проигрывателя и уже не могла поставить кассету с аудиозаписью, она пребывала в полной зависимости от меня, — а иногда, перелистывая свои любимые проспекты о путешествиях, с любовью описывала ей всевозможные поездки, которые мы непременно совершили бы вместе, окажись на свободе. Но чаще всего, пожалуй, мы все-таки говорили о Лоррен.