|
Его напряжение, его сосредоточенность передались и мне. Я поднял стакан ко рту. Выпил. У него дрогнули брови. Я опустил веки. – Наше здоровье холостяцкое! – Чудовище, как ты посмел, какое там холостяцкое здоровье в медовый месяц! Ну, тогда наше, экс-холостяцкое! – Дайте ему, пусть червячка заморит! – Люлюсь, ты что! – Люлюся, ты что! Леон в блеске пенсне под куполом черепа вытянул палец, налепил крупинку соли, отправил в рот – посмаковал. Ядечка поднесла стакан ко рту. Ксендз издал странный, булькающий звук. Зашевелился. Маленькое окошко… с крючком. Я выпил. У него дрогнули брови. Я опустил веки. – Пан Леон, что вы такой задумчивый? – Пан Леон, о чем вы думаете? Люлюсы. Тут и Кубышка спросила: – Леон, о чем ты думаешь? Она задала этот вопрос пугающим тоном, стоя в дверях кухни с опущенными руками, она не хотела даже скрывать страха, спросила так, будто впрыскивала нам испуг, а я думал, думал, усилен-но, углубленно, но без какой-то мысли. Леон прокомментировал как бы в сторону: – Она спрашивает, о чем я думаю. Мед. Кончик языка показался в щели его тонких губ, розовый, этот язык оставался между губами, язык пожилого господина в пенсне, язык, плюнуть в губы, в омуте, в ошеломляющем водовороте всплыли наверх губы Лены с губами Катаси, был момент, когда я увидел их на самой поверхности, как видны бывают листки бумаги в клокочущем потоке водопада… пронеслось, миновало. Я схватился рукой за ножку стула, чтобы и меня не смыло этим потоком. Запоздалое движение К тому же риторическое. Фанфаронство. Ксендз. Кубышка ничего. Леон. Люлюся заканючила немного плаксиво: пан леон, а как с этой прогул-кой? Зачем? Ночью, впотьмах? Какие пейзажи мы там увидим? – Впотьмах мало что увидишь, – торопливо и не слишком вежливо вмешался Фукс. – Моя жена, – сказал он (он это говорит, а птичка и палочка там висят!), – моя жена, – добавил (Езус, Мария!), – моя жена – (я схватился рукой за руку!)… – Пожалуйста, без нервусиум! – закричал он добродушно. – Нет поводов для нервусиум! Все en orde, bitte, будьте любезны, сидим себе, как Бог дал, каждый на попке своей, вгрызаемся в дары Бо-жий, буль-буль-буль шнапсиум с виносиум, а через крохотный часочек марш-марш-маршусиум под предводительством моим к усладам небывалым, где чудо панорамы откроется, как я сказал, в чудес-ном чуде пляшущей луны, ой, дана, средь холмов, пригорков, гор, ущелий и долин, э-ге-гей… как это мне открылось двадцать семь лет назад, без четырех деньков и месяца, когда, любезные сударики мои, случайно я забрел в ночную пору в единственное чудное местечко и увидел… – Выпьем, – добавил он и побледнел. Дыхания не хватило. – Тучи идут, – холодно и резко сказал Люлюсь, – ничего не будет видно, тучи, ночь темная, мы ничего не увидим. – Тучи, – пробормотал он, – тучи… Вот это и хорошо. Тогда тоже… было немного туч. Я пом-ню. Заметил, когда возвращался. Помню! – выкрикнул он нетерпеливо, будто спешил куда-то, и за-думался… Что касается меня, то я тоже думал… непрерывно, изо всех сил. Кубышка (которая уходила на кухню) снова встала в дверях. – Осторожно, рукав! Я в испуге подскочил от ее слов – рукав, рукав! – но это Фуксу, рукав которого зацепился за соусницу с майонезом. Ничего страшного. Все спокойно. Почему нет Людвика, куда он подевался, почему она без Людвика? Воробей. Палочка. Кот. – Моя жена мне не доверяет. Он поочередно осмотрел три пальца правой руки, начиная с указательного. – Простите, дамы и господа, но моя жена желала бы знать, о чем я думаю. |
