|
Он пошевелил в воздухе этими тремя пальцами, а я судорожно сцепил пальцы обеих рук. – Мне, господа, наверное, должно быть, гм-гм, больно, что моя жена после тридцати семи лет безупречной супружеской жизни с таким беспокойством расспрашивает меня о моих мыслях. Ксендз отозвался «передайте сыр, пожалуйста», все посмотрели на него, он повторил «передайте сыр», Люлюсь подал ему сыр, но вместо того, чтобы отрезать себе ломтик, он сказал: «Может, немного стол отодвинуть, тесно». – Стол можно отодвинуть, – сказал Леон. – Но о чем это я? Ага, я говорил, что не заслужил та-кого после стольких лет супружества безупречного незапятнанного образцового добропорядочного честного… Ведь столько лет! Лет, месяцев, недель, дней, часов, минут, секунд… Знаете, господа, я с ка-рандашом в руке подсчитал, сколько у меня набралось секунд супружеской жизни, включая високос-ные годы, оказалось, сто четырнадцать миллионов девятьсот двадцать тысяч девятьсот восемьдесят четыре, ни больше ни меньше, на полвосьмого вечера сегодняшнего дня. А теперь с восьми часов добавилось еще несколько тысяч. Он встал и запел: Если нет того, что любим. То мы любим то, что есть. Сел. Задумался. – Если вы хотите отодвинуть стол… О чем это я? О чем? Ага. Столько секунд под присмотром жены и дочери, однако, к сожалению, кто бы мог подумать кто бы мог подумать кто бы мог подумать кто бы мог подумать моя жена, кажется, не доверяет моим мыслям! Он умолк и снова задумался. Он как-то не к месту и не ко времени впадал в задумчивость, во-обще сумятица, то есть беспорядочность, резко давала о себе знать, возможно, не столько в его вы-ступлении, сколько во всем остальном, во всем в целом… опять… опять… а он священнодействовал. Воробей. Палочка. Кот. Не в этом дело. Следовательно, в этом дело. Не в этом дело. Следовательно, в этом дело. Он священнодействовал, будто читал литанию, будто отправлял богослужение, будто «смотрите, с каким вниманием я занимаюсь пустяками, не заслуживающими внимания»… – Жена не доверяет моим мыслям, но, простите, разве я это заслужил? Согласитесь, наверное, нет, хотя, правду сказать (отодвиньте стол, мне тоже тесно, вообще неудобно сидеть), хотя, правду сказать, нельзя не признать, что, действительно, в таких случаях ничего не известно, да и кто может знать, какие у кого мысли в голове… Возьмем такой пример. Я, например, примерный муж и отец, беру в руку, скажем, эту скорлупу от яйца… Он взял пальцами скорлупу. – Я вот так держу ее пальцами… и вот так поворачиваю… медленно… перед глазами… Невин-но безобидно никому не мешая. Словом, мелкие passe-temps. Все так, но возникает вопрос: как я ее поворачиваю?… Ведь я, поймите, могу ее поворачивать невинно, добродетельно… но, если мне вздумается, я могу также… что?… Если бы я захотел, я мог бы поворачивать ее слегка более… гм… Что? Да, слегка. Я, разуме-ется, говорю об этом только к примеру, чтобы доказать, что самый добропорядочный супруг может, если захочет, на глазах своей половины такую скорлупу поворачивать таким образом… таким обра-зом… Он покраснел. Невероятно: он залился краской. Невозможно! Он понимал это, даже закрыл глаза, но, впрочем, не скрывал и торжественно выставлял свой срам на всеобщее обозрение. Как чашу с дарами. Он ждал, когда схлынет краска с лица. Продолжал крутить скорлупу. Наконец открыл глаза и вздохнул. И сказал: – Я это так, к примеру. Напряжение ослабло… хотя, правда, скученность в нашем углу оставалась пугающей, но уже как бы огрузневшей… На него посматривали, наверняка считали немного сумасшедшим… Во всяком случае, никто не подавал голоса. Снаружи, где-то за домом, что-то стукнуло, будто упало… но что? Это был звук экстра, чрез-вычайный, который поглотил мое внимание, над которым я задумался глубоко и надолго, – но не знал, что тут думать и как думать. |
