Николай Николаевич никогда раньше не купал домашних животных и не знал, как это делается. Он намылил коту круглую, твердую, как теннисный мяч, головку, покрыл его с ног до головы пеной и пустил под душ.

Через пять минут насухо вытертый и покрытый старой байковой рубахой кот лакал из блюдца молоко. Наевшись, он повалился на бок и тут же у миски вытянул все четыре голенастых ноги.

– Ну и манеры у тебя, – сказал Николай Николаевич.

Кот приподнял голову и, зажмурясь, умильно мяукнул.

Николаю Николаевичу стало неприятно от такого подобострастия, он отвернулся от кота, взял бутылку кефира, батон белого хлеба и сел за стол на привычное место – напротив шифоньера с наружным зеркалом.

Здесь он обыкновенно трапезничал, глядя на свое отражение: всё не так одиноко.

3

Смотреться в зеркало было для Николая Николаевича пыткой – и одновременно жгучей потребностью. Собственное лицо раздражало его, хотелось сделать что-нибудь с этой комбинацией нелепостей: отрезать нос, например, – висячий, грустный, с безвольными ноздрями. Или уши: жесткие и костистые, словно щучьи жабры. Отстричь их к черту. А губы? Эти бесформенные, потрескавшиеся, как старый древесный гриб, наплывы, которые то и дело расширяются в глупой улыбке, могли вызвать лишь отвращение, неприязнь и массу других негативных эмоций. Зубы у Николая Николаевича были кривоваты, и, разговаривая, он прикрывал нижнюю часть лица рукой, отчего голос его звучал невнятно, и собеседник поневоле обращал на его рот больше внимания, тем самым лишний раз подтверждая в глазах Николая Николаевича его (не собеседника, естественно) уродство.

О шее своей Николай Николаевич старался вообще не вспоминать. Если что и было на свете безобразное, так это шея Николая Николаевича, совершенно непохожая на то, что имелось по этой части у других людей. Огромный, пугающий, как выпученный глаз, кадык ломал шею почти пополам, от этого подбородок задирался вверх всякий раз, как о нем забывали, что придавало Николаю Николаевичу вид заносчивый и глупый.

Дальше шли совершенно уже устрашающего вида ключицы, волосатая грудная клетка, плоская, как раздавленный почтовый ящик, и нелепо, как у марионетки, подвешенные к ним сбоку худые руки. Не тело, а хлам.

Утреннее бритье, когда все нормальные люди настраивают себя бодро и победоносно, утомляло Николая Николаевича задолго до начала рабочего дня. Он отходил от зеркала разбитый, раздраженный, у него сразу начинала болеть голова.

4

От размышлений у Николая Николаевича стало горько во рту. Есть расхотелось. Он обернулся – кот уже лежал на диване в углублении между валиком и спинкой и вертел головой, пытаясь слизнуть языком каплю молока, висевшую на кончике левого уса.

– Ты сирота? – спросил Николай Николаевич, но не дождался ответа.

– Я тоже сирота. Меня слишком поздно родили, и вот результат: нет тридцати еще, а я один. Ни братьев, ни сестричек. Мои старики слишком долго жили только для себя…

Кот перестал вертеть головой и укоризненно мигнул.

– Нет, нет, я их не порицаю, – спохватился Николай Николаевич, – хотя убежден, что детей нужно сразу и много, хотя бы троих. А вот у меня – никого. Ни жены, ни деток.

Кот то ли фыркнул, то ли деликатно чихнул.

– Ты думаешь, я усыновить тебя собираюсь? Отнюдь. Живи просто так, чисто факультативно.

Удивительную власть имеют над человеком слова. Вот назвал себя сиротой – и как будто в серый халат нарядился.

Николай Николаевич подошел к коту и сел рядом с ним на диван. Кот глядел на него не отрываясь. Белая бороденка его была еще сырая от молока.

– Учти, кис, что ты попал к неудачнику, – горько сказал Николай Николаевич, – слышишь, кис? Я неудачник, понял?

Кот сочувственно прищурился.