Ближе к обеду я понял, что при всём желании не уделю работе над книгой много времени. Потому что непривыкшая к длительным нагрузкам рука уже едва удерживала шариковую ручку, требовала отдыха. Я долго откладывал перерыв: персонажи в моём воображении не умолкали ни на мгновение — спешно записывал их беседы, заполняя болтовнёй воображаемых людей пустые строки в тетради. Прервал свои труды, когда в комнату заглянула мама и позвала меня обедать. Из-за письменного стола я выбрался не без труда, но в хорошем настроении. Только теперь признался самому себе, что скучал без писательской работы. По ощущениям, я «бездельничал» уже около года. Придумывать и рассказывать истории о воображаемых людях мне нравилось всегда — сколько бы ни говорил в прошлой жизни друзьям и родственникам, что сочинял свои «сопливые любовные романы» лишь ради денег.
Мама заметила мой «вновь вспыхнувший» интерес к написанию текстов.
— Я думала, ты уже оставил эту затею, — сказала она. — Со дня папиного отъезда не видела, чтобы ты открывал свои тетради. Считала, ты отказался от идеи стать вторым Достоевским.
— Не отказался, мама, — ответил я. — Только сделал паузу в работе. Всё это время я думал над новым сюжетом.
— А что со старым сюжетом?
— Старый — никуда не годится. Изменю его. Кардинально: до неузнаваемости.
— И о чём же будет эта твоя изменённая книга? — спросила мама.
— Это пока секрет, — ответил я. — Но заверяю тебя: папе она точно понравится.
После обеда я продолжил работу.
Но высидел за столом лишь чуть больше двух часов. До тех пор, пока ни заметил, что новые предложения ложились на бумагу всё реже, а я всё чаще снимал очки и потирал глаза. Пальцы уже с трудом удерживали шариковую ручку. Мысли в голове становились всё более путаными. Воображаемые персонажи книги обленились: не искрили эмоциями и никуда не спешили — лишь лениво обменивались ничего не значившими (для основного сюжета) фразами. Я больше не видел логику в их действиях и разговорах. Потому сыпал на страницы тетради необязательными описаниями. «Это уже никуда не годится», — подумал я, просмотрев свою писанину за последние полчаса. Решительно (пусть и неохотно) закрыл тетрадь, бросил её в ящик письменного стола. Встал со стула, размял ноги. Выглянул в окно. Обнаружил, что на небе пока не появилось даже намёка на закат. Подумал, что время для работы ещё есть.
Но вот сил работать у меня не осталось.
— Пора топать к Волковой, — пробормотал я. — Пока она сама ко мне не примчалась.
* * *
Поднялся на третий этаж — притормозил около двери сорок четвёртой квартиры. Но не нажал на кнопку звонка, а лишь с десяток секунд прислушивался. Ни звуков музыки из радиоприёмника, ни шума телевизора, ни голосов не различил. Безмолвствовали и соседи Волковых: не кричали, не играли на скрипке или на пианино. Не лаяли собаки. Не плакали дети. «Идеальное место для работы», — подумал я. И тут же вспомнил, как несколько дней назад едва ли не до полуночи горланил здесь песни — мой концерт слушали жильцы не только этого подъезда, но и соседнего. |