— Я просила убрать родинки и родимые пятна. Вы убрали?

— Конечно. Хотя не знаю, зачем вам их надо было убирать. Все они эстетически красивы и совершенно не портили вашу внешность.

— Они мне не нравились.

Я развязала тесемки халата и позволила ему упасть к моим ногам, рассматривая свое обнаженное тело. Сравнивая с тем, которое помнила. Да, это совершенное, как с обложек журнала. Не придерешься ни к чему. Каждый изгиб идеален. Провела руками по груди, по плоскому животу, по тоненькому шраму после кесарева, который тоже подшлифовали. Предлагали убрать совсем, но я отказалась. Я хотела на себе этот след. След рождения моего сына. Напоминание о том, что он у меня есть. Владимир отвел взгляд. Отвернулся. Я не воспринимала его, как мужчину. Разве не он это тело ваял и лепил? Он видел каждый его изгиб во всех ракурсах. Меня больше волновало — понравится ли это тело Альваресу? Как он будет на него смотреть? Не узнает ли меня? Отличаюсь ли я от себя прежней? Не осталось ли каких-то следов, шрамов?

— У вас сохранились фото меня прежней?

— Конечно. Во всех ракурсах.

— Уничтожьте.

Улыбнулась, пытаясь смягчить свою резкость, чтоб голос звучал мягче.

— Пожалуйста, уничтожьте. Не хочу, чтобы та… я оставалась где-то.

— Хорошо.

Проклятому испанцу должно понравиться. Иначе зачем все это? Зачем столько операций, столько боли, столько сил и времени.

— Хотите прогуляться?

Так и не поворачиваясь ко мне, как будто смущен, а я продолжаю себя рассматривать. Потом подняла халат, набросила на плечи.

— Вы привезли мою собаку?

— Да… она здесь, но в здание больницы я ее впустить не могу. Она живет возле сторожки. Ее хорошо кормят.

— Тогда идемте погуляем.

— Вы так и не сказали, понравилось ли вам ваше новое лицо и… ваше тело?

Усмехнулась уголком рта. Чужого рта. Пухлого, очень сочного, большого. Очень странно, что я говорю, а он двигается.

— Пока не знаю, нравится ли оно мне, но женщина в зеркале очень красивая. Пока что я не считаю ее собой. — потом повернулась к нему и тихо добавила. — Спасибо. Вы великий человек и художник.

Я и понятия тогда не имела, что хозяин клиники никогда не проводил столько времени со своими пациентами. Их у него были сотни… и я всего лишь одна из них. А на моем месте мечтали оказаться многие.

Вышла на улицу, вдохнула воздух всей грудью. Немного страшно — узнает ли меня с таким лицом Гроза? Не покажусь ли я ей страшной и чужой?

Приближалась к сторожке, всматриваясь в лежащую там исхудавшую собаку. Она приподняла морду, пошевелила ушами, а я остановилась. Потом не выдержала и громко крикнула:

— Гроза!

Она вскинулась, взвизгнула и ко мне сломя голову, так, что уши ветром назад уносит, язык на бок, и бежит. Моя девочка. Моя преданная малышка. Сколько ждала меня.

— Грозушка моя хорошая, моя девочка. Узнала.

Лицо облизывает, руки целует, скулит, прыгает. И я сама плачу, обнимаю ее, целую в нос.

— Еще немного, и я выйду отсюда. Выйду и заберу тебя с собой. Ты больше не будешь жить на улице.

Говорят, люди создают себя сами. Они — то, чем хотят и могут быть. Я еще никогда не была настолько согласна с этим, как сейчас. Но у меня нет средств, чтобы себя создавать. Я осталась ни с чем, и как только выйду из клиники, мы вместе с Грозой окажемся на улице.

К выписке я не готовилась. Я просто думала, что делать дальше.