«Как бы действительно не упасть», – одернул он себя и больше уже до конца работы не глядел по сторонам.

Когда дело было сделано и Зиганшин спустился с крыши, Фрида встретила его с ведром теплой воды и ковшиком. Через узкое плечо было перекинуто ветхое, но кипенно белое махровое полотенце.

Мстислав Юрьевич стянул рубашку, взял у Фриды розовый кусок мыла и стал умываться, разбрызгивая пену и отфыркиваясь.

Фрида поливала ему так, как надо, а потом он стянул с ее плеча полотенце, прижал к лицу, вдохнул аромат чистоты и утюга. И засмеялся.

Естественно, он категорически отказался от любого материального выражения благодарности за свой труд и сумел сделать это так, чтобы не обидеть интеллигентного Льва Абрамовича.

Словом, починка крыши могла бы стать началом крепкой дружбы, но не стала.

Тем же вечером его пригласили на ужин. Зиганшин накормил детей, поставил им очередной фильм про Гарри Поттера, нашел среди своих стратегических запасов спиртного бутылку хорошего вина и, попросив Свету красиво перевязать ее ленточкой, отправился в гости.

Оказавшись в совершенно деревенской комнате с маленькими подслеповатыми окнами и древними ходиками с кукушкой, Зиганшин подумал, как чужеродно смотрятся здесь Лев Абрамович и Фрида. Ни русская печь, ни лоскутное одеяло, ни высокая узкая кровать со спинками из никелированных прутьев, стоящая в углу, не могли затушевать интеллигентности и утонченности этих людей.

По стенам висело несколько картин, или, правильнее сказать, этюдов: букет пионов в круглой вазе и пара узнаваемых пейзажей – видимо, результат прогулок Льва Абрамовича по окрестностям.

Зиганшину картины понравились, он разглядывал их и восхищался не из пустой вежливости. Еще ему очень понравились оконные занавески ослепительной белизны и скатерть, при взгляде на которую сразу захотелось есть.

Фрида угощала салатом из зелени и котлетами с картошкой, а в явно старинной фарфоровой вазочке плавали невероятно вкусные малосольные огурцы.

Вообще сервировка была явно не из сельской жизни: белый тонкий фарфор со сдержанными золотыми ободками и тяжелые серебряные столовые приборы, украшенные на черенках затейливыми вензелями.

Интересное семейство, подумал Зиганшин, разворачивая старинную салфетку с полустертой монограммой.

Лев Абрамович откупорил вино и разлил по бокалам, но быстро выяснилось, что все трое являются убежденными трезвенниками, и, оценив глазами и носом тонкий букет, бутылку убрали, но Мстислав Юрьевич то ли от целого дня, проведенного на крыше, то ли от хорошей компании будто охмелел и расслабился больше обычного.

Поэтому, когда Лев Абрамович завел речь о политике и стал осторожно прощупывать Зиганшина на предмет его убеждений, не отшутился, как всегда, а искренне сказал, что не считает нужным думать и говорить о том, чего не только не может изменить, но и о чем вообще не имеет целостного представления.

«Если уж на то пошло, – продолжал он, – мы, наверное, потому так неважно живем, что не видим разницы между мыслями, словами и действиями, хотя только последнее имеет значение. Можно иметь распрекрасные убеждения, но что в них толку, если ты лентяй и трус?»

Лев Абрамович добродушно возразил, что стержнем любого действия является мысль, которая формируется и передается через слово.

Можно было бы согласиться и переменить тему, но Зиганшин почему то закусил удила и заявил, что нечего болтать да раздумывать, а надо быть просто порядочным человеком, вот и все. И жить по собственной воле, а не растворять свой мозг в кислоте того или иного общественного мнения. Вспомнил зачем то «Капитанскую дочку», в которой, на его взгляд, был выведен эталон честного и самостоятельного человека, не задумывавшегося о всякой сиюминутной политической ерунде, но живущего по совести, отчего в сердце его находилось место и любви, и отваге, и милосердию.