И всю эту ночь над Есаульском дул черный ветер.

Рано утром в Доме колхозника поднялась суматоха. На крыльцо выползла горбатая нищенка, закричала, заплакала:

— Матушка!.. Ой, люди добрые!.. Благодетельница-то наша задавилась!

Бородатый странник хладнокровно вынул хозяйку из петли, прямую, негнущуюся, положил на скамейку.

— Чего было злобу-то сеять, коль повеситься думала? — спросил он неизвестно кого. — По-доброму бы, дак хоть поминали добрым словом.

Нищие, убогие и колхозники, те, что по справкам жили в Доме, сбежались в комнату хозяйки, говорили вполголоса, таращили заспанные глаза. Мать Мелитина сложила руки покойной на груди, связала их тесемкой, веки закрыла. Горбатая нищенка скакала вокруг, причитала:

— Как же ты решилась на эдакое? Да кто ж тебя в веревочку эту сунул? Какое печаль-горе жизню твою задушило-о?..

Бородатому страннику надоело слушать нытье, и он цыкнул:

— Замолчь, бабка! Не велика и потеря…

— Да как же не велика-то? — еще пуще заголосила горбатая. — Ить человек был! Челове-ек…

— Токо жила и делала по-скотски, — не сдался странник. — Нас и за людей не считала.

— Не держи уж зла, чего ты? — плача, заметила нищенка. — Вот ведь ночевать пустила. Знамо, была душа, ежели откликнулась…

Лицо висельницы становилось покойным, гримаса страдания разглаживалась, расходилась, словно круги по воде. Черный ветер улегся на рассвете и перестал звенеть стеклами в окнах. Постоялый народ незаметно разбегался, поскольку вызванная милиция стала составлять протокол и допрашивать свидетелей. Опять гуртились возле костра и пекли картошку. Безногий инвалид тяжело подтащил свой обрубыш поближе к матери Мелитине, достал что-то из мешка.

— Вот, глянь-ко… На столе нашел.

Мать Мелитина развернула клок бумаги. Химическим карандашом было нацарапано: «В смерти моей виноват комсомольский секретарь Яков Боровиков, В чем и подписываюсь».

— Он теперь у меня вот где! — калека потряс могучим кулаком. — Я из него теперь всю кровь высосу!

— Дай мне, — шепотом попросила мать Мелитина. — А я как-нибудь распоряжусь.

— Не-ет, — засмеялся инвалид. — Ты не сумеешь!.. Он меня на руках носить станет. Я на него верхом сяду. И погонять буду!

Мать Мелитина кинула бумажку в костер, огонь как-то нехотя лизнул ее — не хотело гореть обвинительное слово! — покуражился вокруг и все-таки проглотил. Осталась лишь скукоженная, черная тень от записки, на которой еще проступали пепельные каракули. Мать Мелитина размешала палкой этот бумажный остов, и все пропало. Инвалид молча вытерпел, потом тихо спросил:

— Неужто и его спасти хочешь?.. Ее-то ты не спасла.

— Тебя хочу спасти, — вымолвила она.

— Что меня… — глупо сказал тот. — Богу-то и отдать нечего. Располовинили душу на земле.

Работник ПТУ стал пытать убогих, спрашивать, кто с ней говорил последний, кто и что видел. Матери Мелитине пришлось назвать свое мирское имя. И заметила она, как встрепенулся вдруг бородатый странник, глянул черно из-под нависших бровей, но промолчал. А потом уже и глаз с нее не спускал, всюду по пятам ходил — видно, узнать что-то намеревался. Когда следователи ушли — начали сбегаться соседи, и скоро в Дом колхозника привели мать покойной. Перед крыльцом ударилась она о землю, заголосила:

— Ой-ёй, дочушка! Да что же ты наделала с собо-ой!..

Пришла она не одна — в сопровождении угреватого, коротконогого парня в кожаной тужурке. Глянула мать Мелитина — да сразу и признала, кто явился.