|
Самое главное заключалось в том, что она — черная, а я — белый. И какое удивительное приключение ожидало бы нас, если бы только она позволила спустить ей трусики и раздвинуть ноги, — я чувствовал себя современным Стенли, исследователем Африки. Мне и в голову не приходило, что своими словами я лишил ее индивидуальности, превратив в безликую представительницу черной расы, проявил полное равнодушие к Офелии как таковой, испытывая желание к ней только потому, что она была черной, и не проявил ни малейшего стремления узнать ее поближе. Я не мог понять, в чем дело, когда она опустила юбку, привела в порядок блузку и очень вежливо попросила: «Будь добр, отвези меня домой». После этого вечера я не раз приглашал ее на свидания, а она всегда мягко, но решительно отказывалась. Я получил урок. Урок на всю жизнь. Может, я и не стал дальтоником (нереально требовать этого от белого человека), но никогда не строил своих отношений с людьми, будь то мужчина или женщина, основываясь на чисто случайном цвете кожи, а старался под этой защитной оболочкой разглядеть суть человека.
Так почему же мне не нравился Джордж Н. Харпер? Может, потому, что он жутко уродлив. Сам я никогда не одерживал побед на конкурсах красоты, но громадный рост Харпера, его поразительная неуклюжесть, гориллообразная сутулость, угроза, — да, угроза, сквозившая в его взгляде, его позе, — огромные кисти рук, сами могучие руки, свободно болтавшиеся вдоль тела, первобытная сила, исходившая от него, весь его облик — внушали страх и заставляли меня неосознанно держаться от него подальше, если мы оказывались с ним в одном помещении. Я как будто боялся, что могу стать жертвой такого же страшного преступления, как его жена. И однако, если цвет его кожи не имел для меня никакого значения, тогда почему же мне так неприятен его физический облик? Разве только красавцы имеют право на беспристрастное судебное разбирательство? Разве Харпер не имел права на такую же честную и квалифицированную защиту, которая удовлетворила бы самого Роберта Редфорда? Или все-таки в глубине души я верил, что он виновен, и искал для себя оправданий, чтобы не браться за это дело, заранее лишая Харпера права на жизнь и свободу, на беспристрастный судебный процесс, покушаясь на те гарантии, которые закреплены законом за каждым гражданином этой страны. Нет, он невиновен. Я ощущал это каждой клеточкой своего тела. Он невиновен, черт побери! Я должен защищать его и буду защищать его! Но, увы! Существовала еще одна причина, по которой я вынужден был сказать ему «нет». Если отбросить в сторону мою неопытность в делах такого рода, мою неприязнь к этому человеку, если даже не принимать во внимание эгоцентричность последней причины, тем не менее, оставалась подлинная и весьма основательная причина отказать ему. Я собирался в отпуск. Эгоистично, согласен. А может, не очень эгоистично, если учесть, что Дейл запланировала свой отпуск на то же самое время, и наш совместный отпуск совпадал с каникулами Джоан по случаю Дня Благодарения, и мы втроем собирались отправиться в Мексику. Не один месяц мы разрабатывали маршрут этого путешествия, консультировались с лучшим агентом бюро путешествий в Калузе (единственное развлечение в городе, где нет более сильных потрясений). У нас было намечено отбыть в Пуэрто-Валларта через девять дней, в пятницу 27 ноября. Провести четыре дня у Сэмуеля Торна, окружного судьи Калузы, вышедшего на пенсию, на его вилле, которую он приобрел в прошлом году. Затем мы собирались поехать в Мехико и вернуться домой в субботу 5 декабря. По правде говоря, наше путешествие должно было занять всего девять дней. И если учесть, что до Нового года, как полагал Бенни, дело не передадут в суд, — ничего страшного, если я пропущу девять дней. Если, конечно, наплевать на тот неоспоримый факт, что окружной прокурор в течение этих девяти дней будет работать не покладая рук, чтобы собрать необходимые доказательства и затем посадить Харпера на электрический стул. |
