– Хорошо бы здесь охрану поставить, товарищ генерал. Потому что он такой же сахалинец и Сидоров, как я!

– Поставлю. Надо брать этих Краснова и Олейника…

– Нет, – ответил Светлов. – Пока не надо. Рано. – И взглянул на часы. Было 11 часов 50 минут. С момента гибели Нины Макарычевой прошло чуть меньше 42 часов. И совсем немного оставалось до расплаты с ее убийцами, до «салюта», о котором мы говорили с ним сегодня рано утром у Кремлевской стены.

Оставив в больнице капитана Арутюнова, Светлов поехал в МУР ждать телефонного звонка из Западного Берлина.

Армейская «Волга» полковника Труткова выехала из ворот крепости, где размещается советское посольство, прокатила по Унтер ден Линден и свернула на Фридрихштрассе. Говорливый румянощекий полковник уже осточертел мне своей дотошной заботливостью и болтовней. Можно было подумать, что он родился и вырос в этом городе, удивительно похожем на какой-нибудь Сталинград или Куйбышев – не столько деталями своей архитектуры, сколько общим впечатлением от нее. Та же тяжелая, серо-влажная окаменелость зданий и витрины с фотостендами местных газет и портретами передовиков социалистического труда – совсем как в какой-нибудь полтавской или воронежской «Правде». И на улицах люди с точно такими же озабоченно-замкнутыми лицами. Даже возвышающиеся чуть не на каждом перекрестке стеклянно-бетонные стаканы с полицейскими сделаны по нашему милицейскому образцу. Или наши – по их, черт их знает!… Полковник Трутков отвлекал меня от этих сравнений. Он без умолку сыпал названиями исторических мест, улиц, площадей – с той самой минуты, как мы еще два часа назад въехали в Берлин, чтобы получить западно-германские визы и отметиться в советском посольстве. Бранденбургские ворота, университет имени Гумбольдта, Комическая опера, Лейпцигерштрассе, руины какого-то универмага, руины еврейской синагоги, «вечный огонь» напротив Государственной оперы, возле которого – точно, как в саду у Кремля или на Красной площади у Мавзолея – чеканно-гусиным шагом происходит смена караула. И снова – тяжелые прусские здания и улицы с редкими и потрепанными, как в каком-нибудь Воронеже, автомобилями.

У меня было стойкое ощущение, что, перелетев через Польшу, я оказался все-таки не на Западе, а где-то на юго-востоке от Москвы, в какой-то поволжско-немецкой области, где местный румянощекий обкомовский инструктор в полковничьих погонах угодливо показывает прибывшему из московской Прокуратуры гостю свои владения. Даже липовая роща на Фридрихштрассе, несмотря на аккуратные асфальтовые островки в ней, была своей, родной, русской. В конце концов, я же наполовину русский, подумал я, оттого мне именно эти липы показались своими. А черт его знает, какие деревья могут быть родными моей второй генетической половине! Что там растет на моей «исторической» родине – кактусы, авокадо? Я их никогда не видел и не думаю, что мог бы назвать их родными даже наполовину…

– Говорят, что до войны здесь были роскошные отели, – трепался полковник Трутков. – Я видел фотографии. Действительно – первый класс, роскошь. Рестораны – обалдеть можно! Но ничего, Игорь Иосифович, вернетесь из Западного Берлина – мы с вами в «Ратсклере» обмоем операцию. Это на «Александер-плаце», лучший в Берлине ресторан. Даже западные немцы там заказывают столики…

Удивительным образом он умудрялся все это время обращаться только ко мне, напрочь игнорируя присутствие Гиви Мингадзе. Словно Мингадзе был просто вещью при мне, моим вторым портфелем, неодушевленным предметом, который через каких-нибудь двадцать-тридцать минут можно будет обменять вон там, за красно-белыми деревянными барьерами, которые уже возникли перед нами в перспективе Фридрихштрассе при выезде на Потсдамерплац.