В 13.00 мы прибыли на Потсдамерплац к контрольно-пропускному пункту «Чарли». Высокая бетонная стена, знаменитая Берлинская стена, была перед нами. Возле нее – башни с прожекторами, сеть маленьких квадратных домиков с узким проходом между ними к самому пропускному пункту, и бело-красные барьеры, капканы для автомобилей. А еще – восточногерманские пограничники чуть не каждые два метра и дежурные офицеры в серой военной форме. Я впервые подумал о той Ане Финштейн, с которой мне предстояло встретиться за этой стеной, в том чужом и незнакомом мире. Я впервые подумал о ней, как о живой, из плоти, женщине. Любовь к этому грузину, любовь простой русско-израильской еврейки, за которой уже три недели охотится и в Израиле и Европе вся кэгэбэшная агентура, не только сотрясла всю государственную машину страны – от КГБ, МВД и ЦК КПСС до военных штабов в Адлере, Свердловске и Берлине – но вот-вот должна была проломить эту многометровую бетонную стену с до зубов вооруженной охраной. О, как кряхтела и скрипела государственная машина, не желая уступать этой Ане Финштейн. Кровью Мигуна и его любовницы, инфарктом Суслова и гибелью совершенно непричастных к этому делу Воротникова-«Корчагина» и моей Ниночки – заплатила эта машина за свою неуступчивость. Но и еще не рассчиталась до конца – сейчас, в 13.00, убийцы Нины Макарычевой еще сидят в своих кабинетах, ездят в персональных машинах и продолжают мечтать о министерских креслах в «Правительстве Нового курса». И уже истекал 44-й час их жизни в мире, из которого они удалили ее простым толчком в спину… Держа в руке наши красные выездные паспорта, полковник Трутков уверенно повел нас мимо восточногерманских дежурных офицеров и солдат к двери металлической избушки-накопителя, где несколько иностранных туристов стояли в очереди за своими паспортами. Здесь пахло дезинфекцией и табаком, на полу валялись окурки сигарет. Полковник оставил нас и скрылся в комнате начальника таможенной службы. Я взглянул на Гиви. Он был серо-бледный, с резко очерченными скулами на худых щеках, и его пальцы напряглись добела, сжав прожженную брезентовую лагерную варежку, неизвестно как оставшуюся у него после того, как мы переодели его в этот плащ и костюм в гарнизонном универмаге. Я и сам нервничал.

Возле нас какой-то иностранный турист спросил у торчащего в этом «зале» дежурного офицера:

– Их варте бэрайтс фирцик минутн. Во зинт майне документэ?

– Нох нихт фертиг, – ответил тот.

– Знаете что? – сказал я Гиви. – Пока мы ждем, напишите Ане записку.

Я открыл свой портфель – в нем были лишь московский телефонный справочник, русско-немецкий разговорник, карта Западного Берлина и стопка машинописных листов – моих записей по делу Мигуна. Я стал искать среди них чистый лист бумаги, но Гиви сказал:

– Не нужно. Если у вас есть фломастер…

Я дал ему ручку-фломастер, и он разгладил в руках свою брезентовую лагерную варежку и написал на ней только три слова: «Я здесь. Гиви».

Я положил эту варежку в карман своей потертой дубленки, и мы успели обменяться с Гиви взглядом, когда к нам с одним – моим – паспортом в руках подошел полковник Трутков.

– Все в порядке, – сказал он мне. – Дальше я вас не провожаю – там зал таможенного досмотра и выход на Запад. Но вас и проверять не будут, я дал указание. Так, повторим еще раз, все ли учли. Как пользоваться немецкими телефонами, я вам показал. Западные марки вам сейчас обменяют – просите побольше мелочи для телефона. Разговорник у вас есть.