И бумага эта – прилетела, легла к Гвоздеву на стол. А – к кому же?

Он сидел над ней – и держался за растрёпанную свою бедовую голову. Неделя прошла – и ото всего соглашения одна злоба. Подписывал Гвоздев своей рукой, и фабриканты улыбались ему, руку жали и верили.

Да что там стыдно! – страшно. Ведь знал он эти насилия, в бумаге подробно не расписанные: одного мастера утопили в проруби, а одного за малым не скинули живьём в вагранку.

И это – мы такие? И это мы такие – всегда и были? Только пока боялись тюрьмы или виновных пошлют на позиции – так сидели небось тихо? А теперь – давай, громи?

Две недели Козьма себя утишал, что это – только шатнулись, вывихнулись, что это всё станет по местам.

А – нет.

Да ведь этак – и все сгорим, как на пожаре.

Так значит, дело-то не в классе. А в своём сердце.

Да рабочие умелые, разрядами выше – во всей этой заварухе и кипели куда не так. Громили и зорили, и лезли в комитеты – не они, а валовые рабочие, самая чёрная нижняя людь.

Да не на кого и валить. Не мог быть Козьма в том сам не виноват. Полтора года он всё рабочее дело вёл, – так никто другой. И если завалилось – так не без его вины.

Но – чего? Но – когда? Он не видел.

Куда кидаться Козьме? Сидеть в своём отделе труда? – уже в двух отделах труда, с позавчера уже и в министерстве промышленности, считай в правительстве, был у него свой отдел, а что толку? Кидаться по заводам? Да с тёплой бы душой. Да ведь – и Козьму не слушают. Да ведь и не объедешь всех. Посылал помощников по всем местам – тоже не обхватят. На электрической станции трамвая еле уговорили – не изгонять силой неугодных лиц.

А самого Козьму – то тянули на занудные заседания Исполнительного Комитета. То слали – непременно выступить в новом рабочем клубе на Херсонской с речью об Учредительном Собрании, – а что он сам в этом Учредительном понимает, и на кой оно ляд, когда заводы разваливаются? (Уговорил вместо себя – Станкевича.) А то погнали – необходно надо ему сидеть в ложе, в Мариинском театре, на открытии спектаклей. Просидел как чучело, красно налитой, галстуком удушенный. А то теперь приступили: именно ему (как тогда – царя арестовывать) составить новую воинскую присягу. Почему-то другим – неудобно.

Да, конечно, знал Козьма, кто же не знал: что теперь семьёю день прожить надо 3-4 рубля, и не все же получают 5 и 8, многие и получают не более четырёх, а то и помене. Требование повышать оплату – не выдуманное, сама жизнь гонит, всё повышается. Но и должен же человек всегда знать себе границы, но и опамятоваться: не один же ты! Давайте всё ж попридержимся, да сделаем обдуманно. Ну даже-ть захватим – а удастся ли удержать? Смотрите, нам бы не захлебнуться. Пойдёт общий развал, не будет ни топлива, ни сырья, – так откуда нам будет плата? И что нам тогда этот 8-часовой день? Да хозяйственный развал – он хуже этой, бишь, контрреволюции. А крестьянин тоже не будет кормить нас в обмен. Мы ничего не дадим – так и хлеба не будет. Мы все границы переступим – так и фабриканты на том заводы закроют – и конец.

А – война? Война же идёт, очнитесь, ребята, что за дикие мы оказались? В твёрдом разуме выход один – чтобы Питер давал и снаряды, и пушки. А как нам иначе смотреть в глаза фронтовым делегациям?

Они и стали тут подбывать, да с резолюциями фронтовиков, корящими рабочих за 8-часовой день и что снарядов не шлют. Кой-где рабочие застыдились, стали и своими резолюциями отвечать: мы не лодыри! а просто не хватает угля и нефти, только из-за этого работа тормозится, не верьте слухам, что мы не дорожим обороной. Да со всего громадного Путиловского проняло одну башенную мастерскую, 800 человек, постановили: «Учитывая серьёзность момента, производить работу полностью.