|
Но тогда он ещё был на месте, продолжал приставать, и надо было его как-то забыть. Вот Маруся и забыла, а Аркадий был такой добрый, часто весёлый, вырезал деревянные игрушки, завлекательно рассказывал, — она и подумала: двадцать два года, чего ждать? Опомнилась, а тут уже и Светлана. И всё вошло в колею. «Колея» было слово, которое теперь чаще всего ей приходило в голову, когда она думала про свою жизнь и про то, что двадцать девять — это последний возраст, когда можно из колеи выпрыгнуть. Пожалуй, подумала Маруся, если он сейчас это скажет, ехать ни в коем случае не надо. Подумаешь, победитель. Но он улетит в Хабаровск беспосадочным и, может быть, не вернётся. Это ужасное расстояние. Семь тысяч или сколько там, через всякие горы. И ему надо лететь в хорошем настроении. Он никогда не забудет, если я в эти последние дни перед полётом сделаю, как он хочет. И тогда вернётся героем и сразу меня заберёт. Такие вещи надо решать быстро. Хочу я с ним поехать? А может быть, и хочу.
Но лётчик Потанин, видимо, думал о другом. Он ничего ей не предложил. Аккуратно доел мороженое, допил лимонад, положил немного сверх счета, но тоже аккуратно. И оба они словно не совсем понимали, что теперь делать. В больнице всё было просто, там он много ей рассказывал про отряд героев, тренировки, перегрузки, про новый самолёт РД, про тяжёлый гидроплан АНТ, который садится на воду, обладая весом 33 тонны, — летающая лодка с огромным бомбовым запасом, рекордсмен, лучший в мире, — там Потанин лечился, ему некуда было деваться, и она слушала его рассказы, понимающе кивая, когда он в секретных местах понижал голос или умолкал вовсе. А теперь они могли пойти куда угодно. Там он просто болтал с медсестрой, а теперь он позвал на свидание замужнюю женщину. И Маруся не знала, что ей говорить, и только улыбалась нервно. Они пошли вверх по улице Горького, навстречу огромному плакату «Привет участникам съезда советских писателей». Аркадия на этот съезд не выбрали, хотя всё время называли молодым и талантливым. «Кой чёрт молодой, за тридцать мужику», — говорил он с остервенением. Всё он что-то делал не то, шёл не туда, а куда — объяснить никто не мог. «Ты всё хочешь как лучше, — сказал ему однажды дряхлый ребе Рувим, как называл его Аркадий, хотя Рувим был старше лет на десять, — а ты попробуй как хуже. Немножко постарайся, и пойдёт. И всем сразу понравится». Они часто выпивали с Рувимом, и Аркадий после этого слегка веселел, а потом снова замолкал. Москва была красива, широка, пустынна — летним днём кто же без дела гуляет? Кто мог, в отпуск уехал на море, кто сумел, снял дачу под Москвой, как они, и всё равно Марусе было непривычно, что она тут гуляет летом. Что-то в этом было не совсем правильное и оттого казалось ещё стыднее. Потанин молчал, и надо было вроде самой трещать про что-нибудь, но с ним трещать не хотелось. Они шли рядом, он даже не брал её за руку, хотя в больнице иногда сжимал её ладонь, якобы увлекаясь, но почти сразу выпускал, потому что руками показывал передвижение самолёта. Вдруг он сказал: — А вы правда на фронте познакомились? — Почему на фронте? — спросила Маруся. — А, это он в книжке написал. Ну и так иногда рассказывает. Он это выдумал. Какой фронт, ты что. Мы всего семь лет женаты. А он придумал, что будто вошёл их отряд в город, отбивал нас у белых. Что моего отца будто белые увели. А у меня отец умер, когда мне пятнадцать лет было. Мы в Рязани жили. Никогда его не забирал никто, он был путевой мастер. А с Аркадием мы в больнице познакомились. Он у нас недолго лежал, ничего серьёзного. Она сама не понимала, почему поспешила это сказать. — Он хорошо пишет, жизненно, — похвалил лётчик. — Я даже поверил. — Ну вот видишь. — Маруся обрадовалась за Аркадия, хотя как будто и отвыкала уже связывать с ним будущее. |
