— Ну а со мной проще, — сказал лётчик. — Меня нет всё время.

— Тоже хорошо, — засмеялась Маруся, но невесело.

На треугольной, карточным домиком, эстраде появился немолодой жирный человек и стал рассказывать стихами про фашизм.

— Вообще, — сказала Маруся, — я, очень может быть, и подумаю. А вот скажи, товарищ лётчик, почему ты меня к себе не пригласил на свой аэродром?

— Чего хорошего для тебя на аэродроме, скучно. Работают все.

— А тут чего интересного?

— Ну как, — сказал он. — Зелень.

Зелень в самом деле раскинулась вокруг в прекрасном изобилии, словно её сюда вытеснили со всей Москвы и здесь ни в чём не ограничивали. Но было видно, что Потанин, человек быстрый, где-то уже не здесь, а по пути в свой Хабаровск, по ледяным безвоздушным пространствам, откуда звезды выглядят совсем страшно. Маруся представила, как ей было бы с ним спать. С Аркадием было не очень хорошо потому, что он кричал во сне. Всё остальное было хорошо и даже замечательно, но к этому он в последний год проявлял мало желания и даже спать вдруг стал в майке, словно начал стесняться своего тела. Он действительно немного полнел. Но вот с лётчиком Маруся себя не представляла. Она думала, что вдруг он начнёт вести себя как железная машина, с которой он на своих высотах имел дело. Что-то было в нем такое — явно хороший, но хороший в том смысле, в каком летающая лодка РД лучше предыдущей, которая поднимала меньше тонн. И у него какие-то рычаги, нажимать на которые надо специально учиться.

— Алё-алё, — сказала Маруся, — прекрасная маркиза! Я говорю, что подумаю.

— Подумай, конечно, — согласился лётчик. — И переезжай. Меня правда часто нет, ты со мной не соскучишься.

Он проводил её до Брянского вокзала, откуда шла электричка до их дачной местности, и на прощание взял за локти, прижал к себе и крепко поцеловал, причём Маруся не возражала. Но то, как старательно он её поцеловал, словно тоже перевыполнял какой-то норматив, внушило ей очень странную мысль: она тоже, словно лётчик, привыкший к большим скоростям, поняла вдруг, что из Хабаровска-то он ещё, может, и вернётся, а вот потом непонятно. И как-то это от неё зависело, но она не понимала как.

От станции её подвёз до посёлка старик Федосеев, человек угрюмый, но представлявшийся ей в этот мягкий розовый вечер необыкновенно уютным. Он кого-то отвозил и собирался ехать обратно, ну и чего ж было её не взять. Её все тут любили. Уютно, мягко ступала старая лошадь Сивка, уютно было приближаться к даче, и только одно её тревожило: красный стакан. Этот плоский кругляш, при встряхивании стремительно превращавшийся в толстостенный, надёжный, прозрачно-алый сосуд, жёг ей карман платья. Оно тоже было красным, но иначе красным. Его не надо было брать. Она теперь словно взяла душу лётчика Потанина и за неё отвечала. Пока она ехала, ей стало казаться совершенно невозможным, что она уйдёт от Аркадия, куда-то увезёт Светлану, будет ждать лётчика из его Заполярья. Она окончательно вернулась в колею, и дорога, по которой везла их Сивка, была знакомая и родная, хотя жили они тут всего две недели. Она скучала по Аркадию, словно рассталась с ним не утром, а неделю назад. Ей хотелось кормить ужином Светлану. Чтобы всё это получилось и дальше не надо было ничего выбирать или менять, требовалось немедленно принести жертву, отдать что-то, и Маруся достала из кармана красный кругляш.

— Федосеев, — сказала она, — смотри, какая техника! Как ты это говоришь? Наука всё превзошла!

Она тряхнула плоскую красную вещь, и получился стакан.

— Ничего, — сказал Федосеев без выражения.