Никтер пытался сопротивляться, стараясь отстраниться от меча, напрягая мышцы на шее до предела — но всё было бесполезно. Он не мог противиться приказу. Боль усиливалась, овладевала им, пронзая его, и какая-то мрачная интуитивная часть его души знала, что он в шаге от того, чтобы перерезать свои позвонки, сквозь которые проходит спинной мозг, и тем самым отключить свое тело от мозга, а значит — умереть. Он втянул воздух сквозь зубы и взглянул, как будто издалека, на ряды других учеников за пределами арены, наблюдающих за ним. Их взгляды горели нетерпением, ожидая неизбежного и последнего смертельного удара.

Будьте вы прокляты, думал Никтер. Будь проклят каждый из вас. Я надеюсь, что вы все испытаете такую же пытку, или еще хуже. Я надеюсь, что каждый из вас будет страдать, как и я сейчас. Я надеюсь…

Задыхаясь, Никтер подался вперед, внезапно отстранившись от меча, прикрыв рукой болезненную, но поверхностную рану, которую оставил меч чуть выше изгиба позвоночника. Он едва мог держать свою руку. Сражение — и морально, и физически — вымотало его тело до предела, мышцы дрожали, изнывая от боли, кожа и волосы были мокрыми от пота. Его голова, будто, собиралась взорваться. Он не мог отдышаться. Когда он вставал, его ноги, казалось, в любой момент перестанут слушаться и подкосятся. Взглянув на Ласска, Никтер поймал на себе взгляд его непроницаемых зеленых глаз.

Ты жив, потому что я позволил, говорили эти глаза, и Никтер понял, что, в конце концов, этот акт милосердия приговорил его к еще большему унижению из-за того, что он необоснованно выжил.

Он отвел взгляд, повернулся и побрел сквозь толпу. Никто не заговорил и не издал ни звука, пока он шел по каменным ступенькам, идущим вниз, от верхней части храма к занесенной снегом дорожке внизу.

Глава 2. Трещина

К полудню новость о поражении Никтера разнеслась по всей Академии. Ни один из студентов больше не видел его. Джура Остроготх предположил, что Никтер отправился в медпункт, чтобы обработать раны, или вернулся в общежитие, чтобы больше никому не попадаться на глаза.

— Так или иначе, — говорил Джура Киндре, в то время как оба проходили, пригнувшись под выступающей каменной плитой, ознаменовавшей собой один из пяти входов в библиотеку Академии, — сейчас это не имеет никакого значения, верно? Ему просто не надо было ввязываться в эту потасовку.

Киндра кивнула, но ничего не ответила. Они направлялись в столовую на обед. После небольшого утреннего затишья опять пошёл снег, который был сильнее прежнего — сухие, как песок ледяные окатыши метались по земле, перекатываясь вдоль переходов, и наползая вверх по наружным стенам Академии. Джура, выросший на Чазве в секторе Орус, был привычным к такой погоде и шёл с расстегнутым воротником, совсем не обращая внимания на ветер, пронизывающий одежду. Он видел, как другие ученики, приехавшие сюда с более теплых миров, пытаются показать, что не боятся холода, но их выдавали посиневшие губы и дрожь в зубах.

— А что с Ласском? — спросила Киндра.

Джура бросил на нее косой взгляд:

— А что с ним?

— Кто-то видел, куда он пошел?

— А кому это надо? — он не мог скрыть досаду в голосе. — Ласск приходит и уходит, когда ему вздумается. Бывало, он пропадал на несколько дней, как я слышал…

Он не договорил, глядя вверх, на башню, которая возвышалась в самом центре Академии, словно огромный черный цилиндр, выступающий на фоне серого неба. Сейчас, как и большую часть времени, черный дым застилал ее вершину, заслоняя небо. Сверху летело вниз, словно град, большое количество спекшегося пепла. Запах был очень скверный, так что его глаза заслезились, а из носа потекло. В отличие от холода, Джура не привык к дыму и пеплу.