— Надо, чтобы эта забастовка удалась, — страстно подумал пропагандист, переходя через заставу. — Я буду следить за ней до конца.

Солнце начинало желтеть в глубине предместья, но шоссе продолжало быть таким же горячим, как печь булочника, пыль и дым набивались в легкие людей и животных. В поезде Ружмон не чувствовал пота, струившегося по его затылку; он был охвачен жаждой дела, он был как бы во сне…

Появились заводы Аокейля, три башни Молоха; дымилась только одна. На дороге и на поле, покрытым углем, топтались стачечники. Множество полицейских охраняло вход на завод.

Какой-то человек взобрался на кучку кокса. В одном порыве стачечники сгрудились; была только одна сплошная масса, вокруг которой бродили зеваки. Оратор — Барро, по прозвищу Селедка, выпаливал слова, как из пушки.

— Вот! необходима физическая расправа! Дайте мне трех или четырех "желтых" главарей, разденьте их и пустите в ход ноги и ремни! Вот прямое воздействие!

Эти слова развеселили толпу. Раздался взрыв хохота.

Это был один из тех моментов, когда стачка походит на благонравного ребенка; дома кипели котелки, и было приятно бродить, атмосфера слабости и надежд окутывала рабочих. И если им не нравилось выслушивать слова осуждения, то, все же, у них не было ни малейшего желания схватиться в рукопашную с полицейскими или "желтыми".

— Эти не наделают глупостей, — подумал Франсуа Ружмон.

И он вскочил на кучку кокса.

Его приветствовал довольный шопот, все признавали его истинным творцом забастовки.

— Товарищи, — начал он. — Вы правы. Сейчас не момент решительного выступления, необходимо только потушить эту трубу, там, наверху, а не рисковать попасть в лапы полиции. Все дело в том, чтобы привлечь еще семь или восемь человек. Я уверен, что среди рабочих, не забастовавших, найдется не один колеблющийся.

— Вы правы, — заметил один из товарищей.

— В таком случае, идемте и подождем их у входа. Я с ними переговорю, но почему не поговорить с ними и Семайлю, и Барро? Жак Ламотт заставит их посмеяться. Им поднесут стаканчик винца, я даю на это угощенье двадцать франков. Им укажут, где правда и лучшая жизнь. Если это нам удастся, эксплоататоры будут вне себя! Они были бы довольны, если бы мы, рабочие, передрались! Идем же, — вскрикнул пропагандист. — Но остерегайтесь затрагивать шпиков.

— По семеро в ряд! — кричал Семайль, любивший дисциплину.

В толпе виднелись и веселые, и мрачные лица; некоторые рабочие сдвинули на затылок свои широкополые шляпы, другие надвинули глубже фуражки или надели их набекрень; у большинства были соломенные шляпы. От них исходил запах вина, пота, металла… Среди золы, пепла, мусора и на серой дороге они образовали род процессии. Во главе их шел Ружмон.

— Внимание! Шпики!

Четверо полицейских прогуливались по дороге. Один из них, с лицом бульдога, подошел к процессии.

— Будьте спокойны, — сказал им Франсуа. — Мы не собираемся поджигать завод. Мы мирный народ.

Полицейский обвел толпу большими желтыми глазами и не увидел ничего, кроме веселых лиц.

— Хорошо. Только не приближайтесь к мастерским и не производите беспорядка!

Стачечники скользнули между двумя домами, с незаконченными крышами и грубо заделанными бумагой окнами, и, пройдя вдоль маленьких платанов, появились перед главным фасадом завода. Там они предались созерцанию полицейских. Это были агенты предместья, низкорослые и щуплые, так как полиция Парижа вбирает в себя всех людей высокого роста и распыляет атлетов по центральным бригадам.