Он еще рвется к жизни, полет воображения все также неукротим, но жизнью он уже отброшен. Ему старческая любовь казалась гнусностью и мерзостью. Он не делал даже исключения для стариков полных сил, могущих дать несравненно лучшее потомство, чем тысячи молодых неврастеников, алкоголиков, страдающих туберкулезом и экземами всякого происхождения.
— Мадемуазель Деланд, — сказал Делаборд, — к сожалению, вы единственная, которой я должен сделать замечание за то, что вы работаете слишком усердно. Вы утомляетесь.
— О, нет, если бы я почувствовала утомление, я бы отдохнула.
Она прибавила с легкой улыбкой:
— И отдохнула бы без всякого угрызения совести, потому что я знаю, что обязанности свои я исполняю.
— В ваши обязанности вовсе не входит злоупотреблять своим здоровьем и силами для того, чтобы "установлять рекорды" на пользу патронов, — заметил язвительно Франсуа.
Она повернула к нему свое счастливое и смелое лицо.
— Подобный узкий взгляд на вещи не способствует развитию энергии и инициативы в работе. Каждый работает по своим силам и способностям. Можно помогать слабым, если они в том нуждаются, но из этого не следует, что нужно быть слабым, — сказала она и гордо прибавила:
— Впрочем, я, лично, работаю не по часам, а сдельно. По-моему это самое правильное, это позволяет продавать свой труд по надлежащей цене.
— Вы забываете о машинах, — насмешливо возразил Ружмон. — В будущем работать будет одна машина, человек же будет состоять при ней в качестве контрольного аппарата.
— Я ничего не забываю, но это все-таки неверно. Для человека умного и энергичного, одаренного работа всегда найдется и помимо изображения им из себя контрольного аппарата при машине.
— Такая работа найдется для одного на тысячу. Успокойтесь, машина произведет то всеобщее уравнение, которое так вас пугает.
— Не произведет.
— Вам никогда не приходилось бывать на больших фабриках?
— Я знаю, что вы сейчас скажете: разделение труда? Этот аргумент недостаточно убедительный, обманчивый.
Она засмеялась:
— Надеюсь, вы не думаете, что я могу его опровергнуть в трех словах.
Она снова принялась за свою работу. Делаборд слушал этот диалог не без чувства внутреннего удовлетворения. Он был доволен, что вот уже второй раз синдикалист получает отпор. И, направляясь в наборную мастерскую, он сказал синдикалисту:
— Неужели у вас хватит смелости сравнить эту прекрасную девушку с ее окружающими: она среди них, как роза на огороде. Где бы она ни очутилась, всюду она будет выделяться. Она, и ей подобные, всегда будут на особом положении, и так во веки веков.
Ружмон презрительно улыбнулся, но ничего не ответил. Они вошли в наборную. Здесь машины и приспособления для работ были и старого и нового образца; часть наборщиков выуживала буквы и набирала руками, на клавиатуре наборной машинки играл наборщик в очках.
— Мне эти машинки противны, — заявил Делаборд. — В них есть что-то неблагородное. У меня культ ручного набора.
Он остановился около маленького человечка с большим распухшим носом и ярко красными прыщами на лбу и в волосах. Глаза у него были тусклые, дрожащие руки выдавали алкоголика. Он только что закончил набор слова, когда Делаборд его окликнул:
— Э, мой милый, Верье, вы опять пьяны?
Наборщик горячо возразил:
— Я только одну рюмочку, для аппетита.
Весь он был какой-то жалкий, опустившийся. Кроме страха остаться без места, он уже ни о чем и не беспокоился и не заботился, а если на него и находило смутное беспокойство, он топил его в вине. Если нельзя было бежать в кабачок, у него всегда имелась бутылочка в запасе, припрятанная где-нибудь здесь у наборного станка, и эта бутылочка была его убежищем, его мечтой, его радостью. |