|
Я за то, чтобы «идти в мир искать свою судьбу», но я вовсе не хочу найти ее, а найти ее можно, лишь когда тебя закуют среди замороженных фигур Аллеи Победы. Я хочу стать идолопоклонником еще меньше, чем идолом. Я хочу отправиться в страну фей, но и вернуться обратно я тоже хочу. Я буду восхищаться, но я не буду притягиваться, особенно мистикой или милитаризмом. Я за германские фантазии, но буду сопротивляться германской серьезности, пока не умру. Я за сказки братьев Гримм, но если появится такая штука, как закон братьев Гримм, я буду нарушать его, потому что я знаю, каким он будет. Мне даже нравятся прусские ноги (в их красивых ботинках), если они выпадут из дымохода и пройдут мимо меня в мою комнату. Но когда к ним присоединится голова и заговорит, мне станет немного скучно.
Немцы не могут быть глубокими, потому что не позволяют себе быть поверхностными. Они увлечены искусством, погружаются в него и не могут увидеть того, что окружает искусство. Они не верят, что искусство – это светлая и легкая штука – перышко, может быть из крыла ангела. В глубине бассейна есть только слизь, небо отражается в поверхности воды. Мы видим это в очень типичном процессе – германизации Шекспира. Я не огорчаюсь, когда немцы забывают, что Шекспир англичанин. Я огорчаюсь, когда они забывают, что Шекспир был человеком, у него были настроения, и ошибки тоже были, но прежде всего его искусство было именно искусством, а не признаком божественности. В том-то и проблема с немцами, что они не могут «звонить похоронный звон попричудливее» – в их похоронных звонах нет веселости. Фраза Гамлета о «зеркале, обращенном вверх к природе» обычно цитируется серьезными критиками и трактуется в том смысле, что искусство ничто, если оно не реалистическое. Но на самом деле эта фраза значит (или по крайней мере ее автор думал, что значит), что искусство – искусственное. Реалисты, как и другие варвары, действительно верят зеркалу, и поэтому бьют зеркала. Кроме того, они пропускают добавку «как бы», которую нужно иметь в виду в любом замечании Шекспира, и уж тем более в любом замечании Гамлета. Когда я писал о вере в зеркало и разбивании его, я имел в виду один запомнившийся мне случай: некий реалистичный критик цитировал немецких ученых, доказывавших, что Гамлет имел определенные психопатологические отклонения, о которых в пьесе нигде не упоминается. Критик был заворожен, он думал о Гамлете как о реальном человеке, с прошлым и в трехмерном мире – которого не существует в зеркальном отражении. «Даже лучшие из этого рода людей – всего лишь тени» . Ни один немецкий комментатор никогда не обращал на это обстоятельство достаточного внимания. Так или иначе, Шекспир был англичанином, и наиболее им был именно в своих провалах; но ничто ему не удалось лучше, чем описание особенных английских типов характера. И если что-то надо сказать о Гамлете после того, что сказал о нем Шекспир, так я скажу – Гамлет тоже был англичанином. Он был столь же англичанином, сколь и джентльменом и сочетал в себе самые неисправимые слабости как тех, так и других. Главной виной Англии, особенно в XIX веке, был недостаток решительности, и не только решительности в действиях, но и решительности в мысли -то, что зовут догмой. И в политике прошлого столетия этот английский Гамлет, как мы увидим, играл огромную роль – то есть отказался ее играть. Было две волны германского влияния; одна – забавная игра с ужасом, и вторая – торжественное признание ужасных вещей. Первая указывала на страну эльфов, вторая – на Пруссию. Эта история развивалась с бессознательным символизмом и скоро получила впечатляющую проверку с политическим оттенком, что же мы уважаем на самом деле – фантазию тевтонов или тевтонский страх. Процесс германизации Англии, его начало и поворотные пункты, лучше всего разметил гений Карлейля. Вначале очарование Германии было очарованием ребенка. |
