— Как видите, они еще не дошли.

— На мой взгляд, там больше защитников.

— Возможно… Однако пойдите туда и разыщите барона де Вьомениля, передайте ему от меня поклон… и от моего имени скажите, что если по случайности ему нужна помощь, мы будем счастливы протянуть ему руку.

Молодой человек поклонился с холодной улыбкой.

— Генерал, я с удовольствием исполню ваше поручение… но не столько ради того, чтобы поставить барона на место, сколько ради удовольствия продолжить сражение.

И, спрыгнув с бруствера, он с воодушевлением вновь ринулся в бой, как всегда сопровождаемый индейцем. Но как он ни спешил, было уже поздно: второй редут тоже был взят. У осажденного города не было больше форпостов, и падение его теперь было лишь вопросом времени. Впервые за много дней пушки смолкли, а длинные вереницы раненых потянулись к переполненным госпиталям.

Среди офицеров, окружавших барона де Вьомениля, которому невозмутимый Жиль передал, не изменив ни слова, дерзкое послание Лафайета, был и Ферсен. Черный от порохового дыма, швед бережно поддерживал свою руку, проткнутую штыком противника.

Он через силу улыбнулся Жилю.

— Опять вы в этом мерзком наряде? Что вы сделали с моим подарком?

— Я сохраню его для радостного дня окончательной победы. Сейчас это невозможно. Мои люди не поняли бы этого. Вы видите, они сами тоже больше похожи на сов, чем на солдат.

— Редкий случай, когда командир бывает так деликатен, но я не могу не согласиться с вами…

Улыбка Ферсена сменилась гримасой боли: штыковая рана давала о себе знать.

— Вам нельзя оставаться здесь, — сказал Жиль. — Давайте я отвезу вас в лазарет.

— Благодарю, не беспокойтесь. Мои люди позаботятся обо мне . Мне не надо удалять пулю, а лекари и так сбились с ног. Мне будет лучше у себя… К тому же Лафайет не простил бы вам, если бы вы вышли из боя без его разрешения… Мы вскоре увидимся.

Вернувшись к своим. Жиль окинул разочарованным взглядом равнину и болота. Гром орудий сменился стонами, бесстыдно выставляющими напоказ ужасную изнанку славы. Возбуждение, вызванное битвой, спало, остались только боль и страдания. Везде валялись сраженные орудийным обстрелом люди с невидящими глазами, руками, судорожно вцепившимися в склеившиеся от крови, разорванные осколками и пулями мундиры. Другие, кого еще не настигла смерть, пытались волочить свои ставшие слишком тяжелыми для их угасающих сил тела, плакали, как потерявшиеся дети, или извергали злобные ругательства. Теперь им приходилось сражаться с полчищами мух и москитов, обычных обитателей болот. Запах крови мешался с запахом тины, и среди всего этого виднелись редкие фигуры санитаров, беспомощно бродивших, наугад выбирая своих пациентов.

— Боже мой! — ошеломленно пробормотал Жиль. — Что же это такое?

— Вы ведь никогда еще не видели настоящего сражения? — спросил полковник Гамильтон. — До сих пор вам попадались только люди, убитые, в каком-то смысле чистенько, пистолетным выстрелом или ударом холодного оружия. Пушки и мортиры истребляют людей самым ужасным образом. Они разрывают тела на части, превращая их в кашу… Жуткое зрелище!

Наступала ночь. Повсюду зажигались огни, усыпав темную равнину светящимися точками.

На захваченных редутах размещались победители, одновременно оттуда вывозили последних раненых. Полковника Жима несли на носилках, а с ним вместе — тяжело раненного в ноги шевалье де Ламета. В море корабли спускали паруса, а на «Париже» непревзойденный адмирал де Грасс сложил свою подзорную трубу и уселся в кресло, ругаясь и проклиная мучительный приступ подагры.