Кэл не просил и не требовал. Это было разумное предложение, свидетельствующее о том, что он, Каллум Линч, – разумное существо.

Разумное. Или безумное.

Они стояли друг против друга, и напряжение между ними росло, их лица были так близко, как у целующихся. Кэл хотел показать ей, что он мужчина. Он может сломать ей шею в любую секунду, прямо здесь и сейчас – и конец ее самоуверенной рассудительности, конец навсегда.

Но в глубине души он не хотел этого делать. Она держалась самоуверенно, потому что возбудила в нем не только приступ агрессии, но прежде всего желание понять, что с ним произошло там. Что с ним сделали.

Он тяжело и громко дышал, рот растянулся в подобие злой улыбки. Взгляд замер на руке, и, словно выпуская маленькую птичку, он разжал пальцы.

Кэл ожидал, что она схватится рукой за горло, ожидал, что она отскочит от него подальше. Но ничего подобного София не сделала.

София улыбнулась.

– Пойдем со мной, – сказала она.

Мужчины и женщины в белой одежде – ассистенты Софии, догадался Кэл, – сновали туда-сюда с выражением сосредоточенности на лицах, такие лица он видел в библиотеке, где бывал несколько раз в детстве. Освещение было ярким, но Кэл мог бы поклясться, что это какой-то особенный свет. Он создавал ощущение уединенности, словно в монастыре, и это ощущение усиливалось тем, что свет лился из каменных арок, под которыми они проходили.

Повсюду было оружие, но только антикварное, а также глиняные черепки, чернильные приборы с гусиными перьями, скульптурные работы – все на своих местах, в строгом порядке. В одном из залов шла кропотливая реставрация старинной картины. Под стеклом выставочных стендов хранились древние фолианты. На стенах – стеклянных или из декоративного пластика – размещались листы манускриптов. Но, подойдя ближе, Кэл убедился, что это были вовсе не манускрипты, а какие-то современные отчеты. Некоторые до боли знакомые.

Сердце заколотилось, когда среди них Кэл увидел свою фотографию.

На ней он был запечатлен в том возрасте, когда сбежал из дома. Его взгляд скользил по фотографиям, он словно листал альбом, отражавший его безалаберную и тяжелую жизнь. Старый, пожелтевший от времени поляроидный снимок, где он совсем маленький. А вот настороженный подросток, уже познавший всю отвратительную изнанку интернатов для детей, ждущих усыновления. Подборка фотографий, сделанных в полицейских участках.

Здесь были газетные вырезки, кричащими заголовками живописующие все его злоключения: «Беспокойство растет: поиски Каллума Линча ничего не дали», «Бандитское нападение», «Драка в ночном клубе: один погибший», «Линч должен умереть: суд признал его виновным в убийстве сутенера».

В пластиковых контейнерах хранились какие-то стеклянные пузырьки с цветной маркировкой на крышечках. Угольные наброски, которые он лихорадочно рисовал в ожидании казни, тоже были здесь. Поддельный паспорт, отпечатки пальцев, его имя, выгравированное на стекле, и… генеалогическое древо, корнями уходящее в глубокую древность.

Об этом древе ему ничего не было известно.

У Кэла неприятно засосало под ложечкой. Как будто его вывернули наизнанку и выставили на всеобщее обозрение.

– Что это? – мрачно спросил он. – Ты что, следила за мной?

– Я знаю о тебе все, Кэл, – с пугающей невозмутимостью ответила София. – Твои медицинские данные, твой психологический профиль, уровень серотонина и наличие мутаций в гене моноаминоксидазы. Я знаю, в каких интернатах и арестных домах для несовершеннолетних правонарушителей ты содержался. Какой вред ты причинял людям и… – Она помолчала и мягко добавила: – И самому себе. Ты живое доказательство того, что склонность к насилию передается по наследству.