— Дайте Голове сказать! — закричал пьяный Кудря и произвел некультурный звук. — Механик пусть сам скажет!

Кое-как притихли, хотя в дальнем углу все плясать порывались, да под столом кто-то храпел громко. Ну чо, рыжий приосанился, любит он это дело, выступать.

— Что мы знаем об устройстве вселенной? — грозно спросил Голова. — Что мы можем противопоставить?

Ясное дело, тут все притихли, про такое устройство никто и слыхом не слыхивал.

— Граждане и гражданки, а также лица без определенного места! — Голова стал махать кулаком. — Все прогрессивное человечество ожидает от нас. Мирное сосуществование — это не пустой звук. В этот торжественный день мы почтим память. Возьмемся за руки, друзья…

Я обрадовался, что хоть последние слова Головы все поняли и завопили пуще прежнего. Больше говорить ему не дали, да и слава Спасителю, а то в прошлый раз две бабы кликушами стали после его праздничных речей. Сняли Голову с балкона, нам вниз вернули, по пути еще по спине набили, а девки поцеловали раз восемь, а то и девять. Вот какой у меня умный друг! Я сам заслушался, почти забыл, чо мы сюда приперлись.

Мы уже собрались помаленьку смыться. Но тут в столовку пришла Любаха, и моя маманя тоже. Маманя сперва некультурно поступала, на Голову вовсе не глядела, у меня аж ухи зачесались. Меня маманя обняла, стала повторять, чо я худой такой стал. А сеструха тоже следом пристроилась, в одну дуду дудят. И вышло так, что я из-за Иголки совсем отощал, того гляди помру. Ух, так бы и вбил сеструхе нос в щеки, кабы пацаном была. Я здорово загрустил тогда, и кусок в горло не полез. Загрустил, будто в первый раз семейство мое увидал.

— Ну и родичи у тебя, заразы такие, — зачесал в затылке Голова. — Я бы сам от таких ушел.

— Куда бы ты ушел, дурень? В Гаражи, что ли, к Шепелявому?

К нам подходили, обнимались, ага. Потом вдруг поздравлять стали. Удивился я маленько. То врагов из нас сделали, мол, хотели мы всех чумой с могильников заразить, а то вдруг первыми героями обозвали.

Вылез дядька Прохор, пьяный уже, сладко так запел про мои великие подвиги. Про трясуна подбитого, про то, как в бункере с сервами дрались, и про могильник с хлоркой. В другой раз я бы и слушать не стал, ешкин медь, ушел бы на хрен, нечего воздух дурью сотрясать. Ничего такого мы не сделали, охотник и должен жить как охотник. Но нынче я уходить не стал. Хвалят — и пускай хвалят. Давеча ругали и завтра будут взад ругать. Про завтра я даже не сомневался. Завтра нас точно проклянут. Так пускай хоть сегодня вечером всем в радость буду. Пускай маманя маленько за меня порадуется. А не хочет на невестку будущую глядеть — ее дела. Небось сама прибежит каяться, когда внучка ей родим. И Любаха враз подобреет, да только хрен я им внучка покажу! Вот так я сильно разозлился, аж зубами заскрипел. Никто не слыхал, все брагу пили и порося вкусного жрали, а еще музыку слушали. К празднику новую песню из журналы разучили. Бабы многие рыдать стали, ага, уж больно песня жалостливая.

— Славка, не бери в голову, — зашептал Голова. — Я ж тебе говорил, что так получится, вот оно и вышло. Не сердись на них…

— Да как не сердиться, ешкин медь? Ты смотри, вон бабы с сеструхой моей шепчутся. Небось все кости Иголке перемыли!

— Славка, тебе больше нет печалей? — пихнул меня Голова.

И верно, подумал я, чо я так дергаюсь из-за мамани да девок дурных? Вечно они пасечниц колдовками обзывали, а те наших — чумазыми, никуда от этой доброты не денешься, уж такая у нас любовь.