Из рода Опочининых, древнего и пострадавшего, нас осталось двое: мой кузен Всеволод и я. Крупнейший промышленник, биржевик — и стихотворец, у которого уже все в прошлом. Сестра нашего общего деда Мария Павловна — художница с сословными претензиями — сумела еще Бог знает когда приобрести этот обломок поместья с парком-лесом и склепом. С двоюродной бабкой мы почти не общались, но этой весной она дала о себе знать, разыграв классическую интермедию с наследством. Да, старуха вызвала нас с кузеном в Опочку, взвесила шансы и объявила: для поддержания дворянского блеска «имение» отойдет к биржевику. Нормально, этого следовало ожидать. Дальше все пошло ненормально: моя жена ушла к Всеволоду, после кончины бабули (только что, на днях) выяснилось из завещания, что склеп достался-таки мне, а любовники (в расцвете сил, богатства и прочих прелестей жизни) вдруг умерли.

Похороны Марии Павловны состоялись в прошлую субботу, пятого; я не поехал. Ближе к вечеру позвонил уязвленный кузен: родовое гнездо уплыло из могущественных рук. Старушка — шутница. Мы встретились впервые после семейного скандала (безмолвного — склок и объяснений не было), в азарте он повышал и повышал сумму отступного. Я, как бешеная собака на сене, послал его к черту: мне не нужен этот склеп, но и ему не достанется. «Завтра же наследства лишу!» — эта забавная его фраза рассмешила нас обоих и на какое-то кратчайшее мгновение восстановила детскую доверчивую связь. Мгновение прошло, мы стояли в громадной полутемной прихожей, среди раскрашенных католических статуй, возле святого Петра, кажется. Вошла она, заговорила. Я послал его к черту. Его, а не ее. Однако ночью она умерла.

Из высотки (необъятная квартира биржевика на площади Восстания) я сразу рванул в Опочку, где меня встретила Лара — бабкина воспитанница… нет, не воспитанница, просто два последних года она за ней ухаживала. «Я еще поживу тут немножко, закончу «Вечерний звон», ладно?» — «Да ради Бога, хоть до конца дней!» Она тоже художница, девочка строгая, молчаливая, с прелестной непосредственностью. Мы не мешали друг другу, несмотря на разность состояний (я горел в огне, она витала в каких-то поднебесных прохладных слоях).

Я смотрел на металлический сосуд в руках, в котором заключался, так сказать, пепел брата моего.

— Женя, почему ты не сообщил раньше?

— О чем?

— Об их смерти.

— Телефона у вас нет. Я приезжал — не застал. Прах отдали только сегодня. Мне с тобой надо поговорить.

— Говори.

— Наедине.

На крыльцо вышла Лара с большим французским ключом.

Заброшенное кладбище со старыми ракитами тут же, в трех минутах ходьбы. Могил уже не различишь в буйстве колючих жестких трав, часовенка — избушка на курьих ножках, без окон, без дверей; за ней склеп из выщербленного черного мрамора — невысокий миниатюрный мавзолей со стальной дверью явно позднейшего происхождения. Поворот ключа, пахнуло «нездешним» холодком — плесенью времен, — нагнувшись, я спустился по крутым ступенькам в тесный гробовой застенок. За мной протиснулся Евгений со второй урной. Остальные столпились у входа, усугубляя вечные сумерки.

— Отойдите! — Я взмахнул рукой, они сгинули.

В центре на каменном полу стояли два гроба.

— Бабка твоя, — прошептал Евгений. — И ее муж. Куда поставим?

— Все равно… ну хоть к стенке. Он завещал трупы сжечь?

— Об этом не упомянул. Так удобнее.

— Удобнее? — Меня чуть не разобрал дикий, на грани рыдания смех; впрочем, справился. — Для кого удобнее?

— Мы с тобой потом поговорим, — каркнул дружок коротко; на пороге я бросил последний взгляд на прах, ощущая блаженное бесчувствие.