— Не-ет…

— Эх, простота деревенская! После царицы — первый человек. Вот это барин!.. Да!

— Чем же он первый, дяденька? — спросила Дуня, глядя вслед золотой карете. А ее уже и видно не было, лишь пыль на дороге облаком крутилась.

— Богатством своим, — ответил Василий.

Кучер Илья повернулся на козлах лицом к Василию.

— Так-то, братец ты мой… На одно солнце глядим, да не одно едим… — Он с яростью хлестнул лошадей. — Но-о-о… душегубы треклятые!

Лошади рванули и помчались. Дуня чуть не сковырнулась с сундука на дорогу. Хорошо, что успела уцепиться за веревку.

Долго еще ехали. Немало полосатых верстовых столбов осталось позади. Поближе к полудню задержались на постоялом дворе. Покормили лошадей, сами похарчевали.

А на Дуню вновь навалилась тоска. И что-то ждет ее в неведомом Пухове? Ох, страшно, страшно подумать…

Она села на бревно возле плетня, прикрыла ладонями лицо и заплакала. И себя ей было жаль, и матушку, и старую слепую бабку, и братцев. Особенно младшенького, Тимошку. Чем она барыню Варвару Алексеевну прогневила? Чем не угодила ей? За что ее из родного дома в чужедальнюю сторону отослали?

— Дунь, а Дунь… — крикнул кучер, выйдя на крыльцо. — Иди в избу, щей похлебаешь. Щи тут знатные. С бараниной.

Дуня утерла слезы.

— Спасибо, дяденька Илья! Что-то неохота мне. Сыта.

Поела бы, конечно. Но не хотелось Дуне слез своих показывать.

Хорошие мужики и камердинер Василий и кучер Илья, да посмеяться могут — разве понять им слезы ее и тоску.

— Не хочешь — как хочешь, — сказал Илья. — Была бы честь предложена, — и ушел в избу. А Дуня еще шибче заплакала.

…В Пухово приехали далеко за полдень, солнце уже садилось. Бричка въехала в ворота и остановилась у крыльца. Не у парадного, а у заднего, у черного крыльца.

— Слава тебе, господи, добрались! — сказал камердинер Василий. Велел Дуне слезать с сундука, на котором она просидела всю дорогу от Белехова до Москвы и от Москвы до Пухова.

Дуня сошла с брички на землю. Устала очень, ноги ее не держали. Огляделась: так вот оно какое — Пухово!

Господский дом под зеленой крышей был вроде бы поменьше, чем у барыни в Белехове, но покрасивее и поновее. И сад был тоже не такой. У них дубы и липы в два обхвата. Дорожки поросли травой. Внизу, под склоном, река, все деревья будто бы сбегают от дома к речному берегу. И такая тень, даже не тень, а темень от густой листвы.

А тут весь сад на солнцепеке. Дорожки ровные, чистые, песком усыпаны. А кусты и деревья вовсе не похожи ни на кусты, ни на деревья… То ли сами такие чудные уродились, то ли их нарочно так подстригли?

— Дяденька Василий, а это чего? — с изумлением спросила Дуня, показав пальцем в глубь сада. Там среди цветов, в белых развевающихся одеждах, не то стояла, не то бежала какая-то женщина.

— Статуй! — ответил Василий, отвязывая от брички сундук с бариновыми вещами.

— Чего? — не поняла Дуня.

— Статуй, — повторил Василий и прибавил, кряхтя и взваливая себе на спину сундук: — У нас таких в достатке есть. По всему саду понаставлены…

С сундуком на спине и с баулами в руках Василий вошел в дом.

Дуня, оставшись возле крыльца, не знала, что ей делать, куда идти. Василий скрылся в доме и оттуда не выходил. Илья увел на конюшню лошадей, надо думать, распрягать, кормить. А что Дуня топчется около крыльца — усталая, голодная, бесприютная, о том никому вроде бы и дела не было.

Туда-сюда шныряли люди.