Изменить размер шрифта - +
Попался бы ты мне в другом месте, я бы тебе самому яйца отрезал и на нос повесил! Гниды вы, подлюки и лжецы! Пиндосины сраные! Плевать я на вас хотел! Сдохну, а не подпишу вашу фальшивку!

Я ждал самого худшего, но де Бейлер внезапно жестом остановил палача, уже готового вцепиться мне в глотку, взял со стола колокольчик и позвонил. В каземате тут же появилась стража.

— Отведите шевалье в камеру, он, верно, еще не понял своего положения, — велел инквизитор. — Идите, мой друг, и хорошенько подумайте над тем, что вас ждет. Может быть, милостивая Матерь надоумит вас, и вы раскаетесь в своей гордыне. А утром мы поговорим с вами немного в другом ключе. Более… жестком.

 

* * *

Этот проклятый вой просто выворачивает меня наизнанку.

Вначале я подумал, что это сторожевой пес, но потом понял — нет, человек. Какой-то бедолага, который рехнулся в этом застенке от одиночества или пыток, и теперь воет в своей камере. Мне и без этого вытья тошно так, что словами не выразить, а уж когда слышишь такое…

Когда меня привели в эту камеру и оставили одного, я определенно был не в себе. Странное состояние, раньше со мной такого не случалось. Мне казалось, что это кошмар, дурной сон, что все это происходит не со мной, и вот-вот окружающие меня мучители расхохочутся и скажут: «Парень, это шутка! Все нормально, вали отсюда с Богом!» Но с меня сняли наручники, закрыли в камере и ушли. Спать я не мог, меня мучили сердцебиение и дрожь во всем теле. Мне было очень трудно думать связно, разобраться в происходящем — разум не воспринимал то, что меня окружало и что со мной происходило. Постепенно я понял, что лежу на деревянном лежаке, у каменной стены, в маленькой камере, такой темной, что разглядеть что-нибудь было невозможно. Тьма была такая густая и плотная, что меня охватила клаустрофобия — меня будто погребли заживо в этом мраке. Промозглый холод и смрадная вонь мучили меня едва ли не больше, чем этот могильный мрак.

Впрочем, время шло, мой страх улегся, безумец на время перестал выть — то ли выбился из сил, то ли успокоился, то ли уснул, — и я попытался встать и осмотреться, точнее ощупаться. Вытянув руку, я по стенке дошел до мощной окованной железом двери, потом до противоположной стены, споткнулся о кадку — местный эквивалент тюремной параши, — потом дошел до внешней стены. Под самым потолком было крошечное окошко: я смог нащупать тесно вмурованные в стену прутья. Может быть, днем в камере будет чуть светлее, подумал я. Камера была крошечной — три на три метра, не больше. Кроме лежака и бадьи никаких предметов в камере не было, и я решил, что в этот склеп меня посадили временно, возможно, до утра.

— «Утешай себя, утешай! — шепнуло отчаяние. — Они просто забудут о тебе, и ты сдохнешь в этой камере от голода, или рехнешься тут без света и надежды. Это же средневековье, будь оно…»

Я постарался взять себя в руки, сел на лавку и довольно долго сидел, обхватив плечи ладонями. Укрыться мне было нечем — плащ у меня отобрала стража, как, впрочем, шапку и пояс. Хорошо еще, теплый камзол с меня не сняли — без него я бы задубел насмерть. Я начал раскачиваться взад-вперед и вскоре почувствовал, что чувство холода уходит, и даже дрожь в теле стала как будто слабее. Потом я почувствовал голод.

— Покормят, как же! — буркнул я, продолжая поглаживать себя ладонями по плечам. — Суки!

За дверью вновь раздался вой — сумасшедший узник начал вторую часть концерта. Выл он долго, душевно, душераздирающе. Я надеялся, что стражникам, которых я видел по дороге сюда, надоест этот рок-н-ролл, и они заткнут парню рот, но никто не пришел, и безумец продолжал драть себе глотку в жутком концерте.

Ничего, думал я, пытаясь побороть дрожь, друзья не оставят меня в беде.

Быстрый переход