— Ты поправился, Лемюэль, — произнес Махариус. Его голос оставался убедительным, но он как будто утратил былую уверенность.

Возможно, у меня разыгралось воображение, а также сказывалась общая подавленность.

— Да, сэр, — ответил я.

— Я рад, что ты вернулся, — сказал Махариус. Он казался искренне обрадованным. Лорд верховный командующий говорил эти слова не потому, что их от него ожидали. Он покорил целые секторы галактики для Империума. Он мог говорить все, что захочет и кому захочет.

Я огляделся. Зал казался странно знакомым, наполненным мебелью, которую я видел прежде много раз, напоминаниями о десятках кампаний, а также боевыми знаменами сотни побежденных противников. Украшенный рунами цепной меч, взятый Махариусом на Сильвермаунте, шлем Амира Пештарского, увенчанный звездой Пеша, который сто поколений передавался по наследству от одного правителя планеты к другому. Стол, вырезанный из кончика бивня левиафана, на котором стояла регицидная доска из калского резонирующего дерева. Цвет фигур изменялся в зависимости от настроения игрока, когда тот прикасался к доске.

Махариус посмотрел на меня снова и произнес:

— Хотел поблагодарить тебя за то, что ты спас мою жизнь на Локи. Я бы наградил тебя снова, но у тебя и так достаточно медалей.

Еще одна не помешала бы, подумал я, однако ничего не сказал. Махариус явно был не в настроении для раздачи наград, даже за спасение своей жизни. Он был как-то по-особому мрачен, чего я не замечал в нем прежде. Махариус указал мне на кресло, и тогда я понял, что будет дальше.

За время службы Махариус приобрел привычку говорить с простыми солдатами о ходе кампании. Едва ли это можно было назвать характерной чертой имперского генерала. Таким скорее был стиль правления планетарной знати, среди которой он вырос, поскольку те люди привыкли общаться на разные темы со своей доверенной свитой.

— Расскажи мне о Локи, — сказал он.

Он вонзился в меня взглядом своих удивительных золотистых глаз. Он словно стал само внимание, и вот что я скажу вам — он действительно слушал. Махариус заставлял тебя чувствовать, как будто сейчас его не заботит ничего, кроме твоих слов.

В сложившихся обстоятельствах, перед лицом такой неподдельной искренности я не мог не рассказать ему правду. Пока я говорил, Махариус то и дело сосредоточенно кивал. Он не судил меня, а ждал, что я поведаю ему как на духу как мужчина мужчине, как старому приятелю, с которым говорят открыто. Вот только говорил я один, а он лишь слушал.

Я поведал ему о траншеях и ходячих мертвецах, о странных вещах, которые я видел. Время от времени Махариус о чем-то спрашивал, прося больше деталей или прояснить какой-то момент. Но вопросы всегда были по делу и показывали, что он пристально следит за моим повествованием. Я обнаружил, что говорю ему о странных снах и виденных мною демонах, и впервые заметил, как его глаза немного расширились. На секунду он сжал пальцы и застучал ими по бедру, но резко остановился, как будто осознав, что делает и что тем самым выдает.

Я поведал ему о пробуждении в госпитале, об Анне и Захарии. Я повторил сказанное им настолько точно, насколько мог вспомнить, пускай это и была нелицеприятная критика. Махариус лишь кивал и слушал, а я продолжал говорить, пока не закончил на нашей истории побега.

Только когда я перестал говорить и он поднялся с кресла, я осознал весь ужас того, что натворил. Я в лицо критиковал великого человека, и если даже я лишь повторял чужую критику в его адрес, то для некоторых офицеров это было одним и тем же. Я открыто говорил такое, что из уст человека, поклявшегося защищать и поддерживать закон Императора, для многих звучало бы как ересь.