Его густые черные волосы, как обычно, не хотели укладываться, и у него практически не было шансов забежать к швейцарцу в Хаф Мун, поэтому Джек собрал их темно-вишневым шнуром, потом схватил трость с серебряным набалдашником, натянул на голову треуголку и, картинно откинувшись, полюбовался собой. Он был просто счастлив, когда мать, уступив просьбам сына, повесила в его спальне огромное зеркало. Оно сейчас отражало молодого человека из богатых кварталов, просто обязанного преуспевать. Причем весьма и весьма.

   Он вышел на улицу. Там уже было людно, что, впрочем, мало теперь зависело от времени суток. Джеку все чаще казалось, что Мейфэр постоянно полон народа. Этот район Лондона сильно переменился даже в те несколько лет, что Абсолюты здесь прожили, купив земельный участок и возведя на нем дом. Прежде Баркли-стрит окружали сады, но сейчас, куда ни глянь, к мостовой подступали свежеиспеченные особняки, а рядом рождались новые — в суете, шуме и криках. Строители карабкались по лесам, молотки лихо вгоняли в дерево гвозди, кирпичи, густо смазанные раствором, со стуком укладывались друг на друга, и свежая штукатурка драпировала наготу подрастающих стен. Возле них толклись взмокшие, одуревшие подрядчики и прорабы, изучая планы, жестикулируя и словно бы напрочь не замечая клубящейся, делавшей их похожими на привидения пыли, густой, въедливой, оседавшей на все и вся.

   Джек закашлялся, проклиная эти серые тучи, в каких тускнел лоск любого наряда, но более доставал его шум. В Вестминстере, в окрестностях аббатства Святого Петра царила умиротворяющая тишина, там либо учились, либо молились, здесь же помимо грохота стройки не умолкал иной рокот, состоящий из сотен и тысяч голосов старающихся перекричать друг друга людей. Это был голос самого города, он делался много громче на Керзон-стрит, улице, не лишенной претензии на аристократичность, где тем не менее вовсю надрывались торговцы, скрипела набитая хламом тележка старьевщика, а звучное чистое сопрано уличного слепого певца мешалось с бранью девиц из кабачка «Устрицы и миноги». И запах! Столь же густой и неотвязный, как окружающий гвалт, он шокировал обоняние смесью разнообразнейших ароматов и вони. Отовсюду, со всех сторон и одновременно разило жареной рыбой, тушеным мясом, еще дымящимся лошадиным навозом, дешевой и дорогой парфюмерией, а также потом сотен и сотен немытых, надушенных, спешащих по своим делам горожан. Здесь, как-то уживаясь друг с другом, соседствовали и фермерские задворки, и фабрики, и продуктовые лавки. Это был филиал Бедлама[18]с его необузданными обитателями. Это был Лондон… и Джек его обожал.

   Хотя он и опаздывал, ему настоятельно требовалось заскочить в два магазинчика. На Беркли-сквер, в «Горшке с ананасами», был лучший в городе выбор сластей. Там он приобрел полфунта засахаренных фруктов и небольшой, плотно закупоренный горшочек. В результате около десяти шиллингов улетучилось из его кошелька, но в нем приятно позванивали монеты, полученные за вырванную у Харроу победу, да и в любом случае трата была не напрасной. Вид любимого лакомства вмиг вернет ему расположение Клотильды, наверняка рассерженной непунктуальностью своего кавалера. А Фанни… что ж, Фанни любит персики в коньяке.

   Второй магазинчик располагался чуть ниже, там, где Бруэр-стрит поворачивала к Нейвз-акр[19].Что говорить, этот темненький даже в солнечную погоду квартальчик своему названию соответствовал идеально и давал приют скопищу мелких лавчонок, среди которых Джек обнаружил весьма экзотическую аптеку, со стен которой свисали гроздьями человеческие конечности и черепа. Конечности, казавшиеся жутким свидетельством рьяности полевого, пьяного в стельку хирурга, как и глаза, помещенные в банки, были искусственными, черепа же, по уверениям хозяина-португальца, принадлежали наполовину знаменитым разбойникам, наполовину лордам-якобитам, казненным после восстания 1745 года.