— А она… Принцесса, заточенная в башне. Далекая и сияющая, как звезда Альдебаран. Прикованная цепью к какому-то дурню и охраняемая драконом.

Я поднял голову, оторвавшись от мытья своих половых органов, и пристально посмотрел на него, изобразив самую саркастическую улыбку; и продолжаю сверлить его, покуда он не напоется вдоволь.

— Все коты — циники, — заключает он, не выдержав пристального взгляда моих желтых глаз.

Понимаете, его привлек азарт.

В самое темное время предзакатных сумерек в окне появляется женщина и проводит у окна всего один-единственный час. Лица ее почти не видно, оно практически скрыто за занавесками; укрытая от взоров, словно какая-нибудь святыня, она смотрит на площадь внизу, наблюдая, как закрываются лавки, убираются лотки и наступает вечер. И это все, что она может видеть в этом мире. Во всем Бергамо не найти другой девушки, которая вела бы столь уединенный образ жизни, не считая того, что по воскресеньям ее отпускают к мессе, закутанную во все черное и с вуалью на лице. Но и тогда она выходит в сопровождении старой матроны, ее дуэньи, которая всю дорогу ворчит и вообще сурова, как тюремная баланда.

И как ему удалось разглядеть ее лицо? Ну кто ж еще, как не Кот, открыл ее лицо перед ним?

От зеленого сукна мы возвращаемся так поздно, что вдруг с удивлением обнаруживаем, что уже почти утро. В тот раз карманы его были нагружены серебром, а в горле у нас обоих еще журчало шампанское; Госпожа Удача была нынче с нами заодно, и мы пребывали в прекрасном расположении духа. Стояла зима, было холодно. Но верующие, фонариками освещая себе путь сквозь промозглый туман, уже потянулись к церкви, тогда как мы, безбожники, только-только возвращались домой.

Глядь — выплывает она, вся в черном, словно катафалк; и уже ничего не соображающему от выпитого шампанского Коту взбредает в голову подкатиться к ней. Приблизившись сбоку, я трусь своей мармеладной мордочкой о ее ножку; ну есть ли на свете такая дуэнья, будь она хоть трижды сурова, которая обидится на нежные знаки внимания со стороны скромного кота? (Как оказалось, есть такая: эта немедля трубит «а-а-апчхи!») И вдруг из-под черного плаща показалась белая ручка, душистая, как все пряности Аравии, и так же нежно почесывает мне между ушами, в самом приятном месте. Кот издает от удовольствия громкое урчание, отскакивает назад на своих высоких каблуках; он приплясывает от радости и, веселясь, выделывает всякие кульбиты — она смеется и приподнимает с лица вуаль. Кот бросает взгляд наверх, а там — как алебастровый фонарик, подсвеченный первыми лучами зари, — ее лицо.

Она улыбается.

И в этот миг, всего лишь один миг, казалось, наступило майское утро.

— Пойдем, пойдем! Не стой возле этого грязного зверя! — рычит старая карга, однозубая и вся в бородавках; она чихает.

Вуаль опускается; и снова становится холодно и темно.

Но не один я успел ее увидеть; он клянется, что своей улыбкой она похитила его сердце.

Любовь.

Раньше я с загадочным видом просто сидел, аккуратно намывая лапкой мордочку и ослепительно белую манишку, и ни во что не вмешивался, пока он вовсю развратничал, путаясь с каждой шлюхой в городе, не говоря уже о бесчисленных честных женах, примерных дочерях, цветущих деревенских девушках, которые торговали на углу сельдереем и петрушкой, а также горничной, которая перестилает постель, — чего ж ему еще? Даже супруга мэра рассталась ради него со своими бриллиантовыми серьгами, а жена нотариуса сняла с себя шуршащие нижние юбки, и если бы я мог, то покраснел бы при воспоминании о том, как ее дочь, тряхнув своими льняными косами, прыгнула между ними в постель, хотя ей не было еще и шестнадцати! Но никогда слово «любовь» не слетало с его уст, даже в порыве страсти, до тех пор, пока мой хозяин не увидел жену синьора Пантелеоне, направляющуюся к утренней мессе, когда она приподняла, хоть и не ради него, свою вуаль.