|
И что делать дальше. И снова музыка резко оборвалась. - Оставайтесь на этой волне, сейчас будет передано важное сообщение. Я ждал. Снова музыка. И то же сообщение. Я стукнул кулаком по баранке, матюкнулся и стал ждать. Так я сидел целый час, слушая ту же говеннейшую музыку и автоматический голос, повторявший одни и те же слова. Наконец я вырубил радио и отошел под дерево поссать. Солнце уже клонилось к горизонту, когда до меня дошло, что надо найти себе место для сна. Было искушение лечь в кабине, но трехтонный кусок железа с флюоресцирующей окраской посреди полей сияет, как полная луна на ночном небе. А я не хотел, проснувшись, увидеть прижатые к окнам лица. Прихватив две бутылки минералки и два яблока водителя, я сквозь рощу пошел туда, где местность падала в долину. Я отлично знал это место. Мы сюда ездили, когда были детьми. Через долину был перекинут виадук, по которому шла автомобильная дорога. Сейчас по ней никто не ехал. За ним, у дальнего конца долины, была небольшая деревня, и ее церковь проглядывала сквозь деревья. Я все это вспомнил, пока шел по тропам, вьющимся среди деревьев. Мы сюда приезжали с пневматическими пистолетами и часами охотились в этих лесах, никогда не подстрелив даже самой мелкой мелочи, но радуясь каждой минуте этой охоты. Возле скального выхода была пара песчаных пещерок. Там было всегда сухо, и там мы устраивали себе привал на час-другой. И они были хорошо укрыты. Добраться до них можно было только по почти отвесному травянистому склону. И в одну из них я заполз. И ничего мне больше не оставалось делать, как лечь и закрыть глаза. Где-то после полуночи я проснулся. Полностью бодрый, и в ушах звенела тишина. Подползя по песчаному полу к выходу, я выглянул. Ночь была тиха и прохладна. Ни звезд, ни луны. А подо мной неясные очертания деревьев леса. Пока я смотрел, через долину метнулась полоса света. Она пришла со стороны деревни, отраженный ее свет выхватил из темноты виадук с дорогой. Насколько я мог судить, она появилась из церкви на склоне холма. И сейчас, сидя у входа в пещеру, я мог бы поверить, что вся внутренность церкви, от паперти до купола, - это один кусок ослепительного света. И тут кто-то распахнул дверь церкви. Спущенный с цепи свет прыгнул через всю долину твердым и прямым, как второй мост, лучом, таким твердым, что грузовик мог бы по нему проехать. Один, два, три... Оказалось, что я считаю секунды. На счете "пять" свет резко погас, и тьма навалилась так тяжело, что трудно стало дышать. Я вернулся ползком в угол пещеры. Что это был за свет? Кто его сделал? Зачем? Как? Я не знал. Знал я только одно: что мир сегодня ночью совсем не тот, в котором я проснулся утром. И каково мне в тот момент было? Есть такая песня Сида Баррета. Называется "Поздняя ночь". Описывается, как это бывает - скатываться в душевную болезнь. И в этой песне есть такая строчка: "В душе мне одиноко, будто мир не настоящий". Если вы ее слышали, то знаете, что это самая грустная песня в мире. Я лежал, свернувшись в углу пещеры, и в голове ходила и ходила по кругу эта строчка: "В душе мне одиноко, будто мир не настоящий". Боже ж ты мой... Бедный Ник хрен-с-ним Атен. Был бы я хоть университетский профессор или какое другое такое же умное говно, вы бы сейчас держали в руках слова, ясно и логично объясняющие, что случилось. Было бы ясное, как стекло, описание взорванной и всплывшей брюхом кверху цивилизации. Да только у меня это не получилось бы. В душе мне было одиноко, будто мир не настоящий. И песенка эта торчала в голове, как призрак в старом замке. Я был одинок. Я был испуган. И не знал, буду ли я жив завтра в это время. А потом я услышал чей-то поющий голос. Это была моя мать. Тысячи раз я слышал, просыпаясь, ее голос, когда она готовила завтрак. И потом она позвала тем самым - "какое-прекрасное-утро" - голосом: - Ник, пора вставать! Если не спустишься через пять минут, ничего есть не будешь! Наваливалась тяжелая ночь, и мой разум одиноко блуждал во тьме. |
