Подобные сцены повторялись ночь за ночью. Горожане обратились к губернатору, но тот по большей части походил на подмастерье волшебника, который сумел-таки заставить бесёнка выполнять свою волю, но никак не мог заставить его остановиться. Общественные бани превратились в бордели, а их смотрителей разогнали. В белом каменном фонтане на главной площади по ночам было полно голых пьяных мужчин. При появлении любой парочки людей из отряда бары пустели, как по пожарной тревоге, и американцы входили в таверны-призраки, где на столах стояла выпивка, а в глиняных пепельницах ещё дымились сигары. В помещения въезжали на лошадях, а когда золото стало иссякать, лавочники стали получать за целые полки товаров долговые расписки на обёрточной бумаге, нацарапанные на иностранном языке. Лавки начали закрываться. На белёных извёсткой стенах появились выведенные древесным углём каракули. Mejor los índios. Улицы по вечерам вымирали, прекратились гулянья и шествия, а молодых девиц запирали в домах, и они больше не показывались.

Пятнадцатого августа американцы уехали. Неделю спустя от партии перегонщиков скота стало известно, что они окружили городок Кояме в восьмидесяти милях к северо-востоку.

Несколько лет назад Гомес со своей бандой обложил Кояме ежегодной данью. Когда в городок въехал Глэнтон со своими людьми, их встретили, точно святых избавителей. Женщины бежали рядом с лошадьми, стараясь дотронуться до сапог всадников, совали им всевозможные подношения, пока сёдла у всех не оказались загружены арбузами, выпечкой и связанными курами. Три дня спустя, когда они уезжали оттуда, улицы были пусты, и ни одна собака не провожала их до ворот.

Двигаясь на северо-восток, они добрались до городка Пресидио на границе с Техасом, перевели лошадей вброд и, мокрые, проехали по улицам. Здесь, на этой земле, Глэнтон подлежал аресту. Он выехал один в пустыню и сидел там в седле, и все — он, его конь и пёс — смотрели на волнистые, покрытые мелкими кустиками холмы цвета розового перца, на горы, на край низкорослых кустарников и дальше, на расстилавшуюся равнину, где в четырёхстах милях к востоку у него были жена и ребёнок, которых он никогда больше не увидит. Перед ним на окаймлённой песчаной вымоине вытянулась его тень. Но он за своей тенью не последовал. Он снял шляпу, подставив голову прохладному вечернему ветерку, через некоторое время надел её, повернул коня и поехал назад.

Уже не одну неделю они прочёсывали пограничную полосу, пытаясь выйти хоть на какой-то след апачей. Развернувшись на равнине в боевые порядки, они двигались, постоянно что-то уничтожая, словно им уготовано было разделять мир, лежавший у них на пути, на то, что было, и на то, чего уже никогда не будет, и оставлять за собой на земле обломки и того и другого. Всадники-призраки в накатывавшихся волнах зноя, бледные и безликие от пыли. Помимо всего прочего, они, казалось, действовали абсолютно сами по себе, словно некая первобытная, условная, неупорядоченная сила. Словно существа, которые вызваны из вселенской тверди — безымянные, похожие на собственные тени — и которым назначено скитаться ненасытными, обречёнными и бессловесными воплощениями ужаса по диким пустынным пространствам Гондваны во времена, когда ещё не было имён и всякий был всем.

Они били дичь на мясо и реквизировали всё необходимое в деревушках и на фермах, через которые проезжали.