Глэнтон забарабанил в дверь, она открылась, и из неё выглянул подросток. Появилась женщина, посмотрела на них и скрылась за дверью. В конце концов вышел мужчина и открыл ворота. Немного навеселе, он придерживал ворота, пока всадники один за другим въезжали на маленький, залитый водой двор, а потом закрыл за ними.

Наутро дождь перестал, и они появились на улицах — вонючие, в лохмотьях, с украшениями из человеческих органов, как каннибалы. С огромными пистолетами за поясом и мерзкими шкурами с глубоко въевшимися пятнами крови, сажи и пороховой копоти на плечах. Выглянуло солнце, на них уставились стоявшие на коленях старухи с вёдрами и тряпками, которые мыли камни перед входом в лавки, а лавочники, выставлявшие товар, насторожённо кивали, приветствуя необычных клиентов. Те стояли, хлопая глазами, перед дверьми, за которыми в маленьких клетках из ракитовых прутьев сидели зяблики и беспокойно кричали стоявшие на одной ноге наглые зелёные попугаи. Там были ristras сушёных фруктов и перца, гроздья оловянной посуды, покачивавшиеся, как музыкальные подвески, и бурдюки с пульке, которые свисали с балок, как раздувшиеся свиньи на живодёрне. Кого-то послали за стаканами. Появился скрипач, он пристроился, сгорбившись, на каменном порожке и запиликал какой-то мавританский народный мотивчик, а все проходившие мимо по своим утренним делам не могли оторвать глаз от этих бледнолицых тошнотворных гигантов.

К полудню они обнаружили кабачок, принадлежавший некоему Фрэнку Кэрроллу, дешёвый ресторанчик, устроенный в бывшей конюшне, где двери были распахнуты настежь на улицу, потому что другого освещения не было. Скрипач, который, казалось, был исполнен великой печали, последовал за ними и занял позицию сразу за порогом, откуда ему было видно, как чужеземцы пьют и с треском выкладывают на стол золотые дублоны. В дверях грелся на солнце какой-то старик, он наклонялся со слуховой трубкой из козьего рога, прислушиваясь к нарастающему в кабачке гулу, и всё время согласно кивал, хотя на понятном ему языке не было сказано ни слова.

Давно следивший за музыкантом судья подозвал его и бросил монету, которая со звоном покатилась по камням. Скрипач быстро рассмотрел её на свет, будто она могла оказаться негодной, сунул в складки одежды, пристроил под подбородком инструмент и заиграл мелодию, которая устарела у шутов Испании ещё пару сотен лет назад. Судья вышел в залитый солнцем дверной проём и с такой необычной точностью исполнил на камнях несколько па, что они со скрипачом казались пришлыми менестрелями, случайно встретившимися в средневековом городишке. Сняв шляпу, судья отвесил поклон паре дам, которые перешли на другую сторону улицы, чтобы не приближаться к ресторанчику, и, выделывая семенящими ножками немыслимые пируэты, налил пульке из своего стакана в слуховую трубку старика. Тот быстро заткнул трубку большим пальцем, прочистил ухо, осторожно держа трубку перед собой, и стал пить.

С наступлением темноты на улицах было полно напившихся до одурения, они покачивались, сквернословили и устраивали безбожные развлечения, паля из пистолетов по церковным колоколам и заставляя их звенеть, пока не вышел священник, неся перед собой распятие с Христом, и не начал увещевать их, произнося нараспев что-то на латыни. Его побили тут же на улице, непристойно тыкая пистолетами, он лежал на земле, сжимая распятие, а американцы бросали ему золотые монеты. Поднявшись, он счёл ниже своего достоинства подбирать золото, подождал, пока его соберут прибежавшие ребятишки, и велел отдать всё ему, а варвары, улюлюкая, подняли за него тост.