Глава 16

    ПОИСКИ И ИНТРИГИ

   

   Ноябрь 862 г. Хазария

  

  

   

    Но выбрано, выкликнуто уже

    Чье-то имя,

    Передышка

    Окончена.

    Хильле Ломин. «Золотой шнур»

   

   

   Дремучими заснеженными лесами и голой степью, по крепкому насту и по топкой болотной гати, мимо селений и зимовищ, вдали от дорог и людных мест бежал, мчался, не зная устали, большеголовый волк с белой опушкой на шее, мчался, на ходу утоляя голод попадавшимся на пути мелким зверьем. Могучие лапы хищника неутомимо мерили версты: пролетели лесистые северские земли, потянулись степи, а где-то впереди замаячила светлая лента Бузан-реки — Дона — и белые, будто из снега, стены хазарского города Саркела. Не останавливаясь, бежал волк, лишь иногда переводил дух в урочищах да по ночам изредка выл на луну. На белой шее его, словно у знатного боярина, блестела цепочка с овальным амулетом, украшенным непонятными знаками. В амулете том лежал кусок березовой коры, тщательно свернутый в трубочку Черным друидом Форгайлом. Три руны нацарапал на бересте кровавый жрец Крома: «Смерть», «Змея», «Хельги»... И волк бежал — верный посланец Тьмы.

   

   Каган-бек Завулон с войском возвращался домой из Саркела. Крепкие, хорошо вооруженные воины в красных накидках, словно литые, покачивались в седлах. Впереди скакал почетный эскорт — развевались на копьях синие бунчуки, хрипели сытые белые кони. Сам каган-бек, на вороном коне, в зеленом, подбитом горностаем, кафтане, в кожаном полированном панцире с нашитыми овальными бляшками и блестящем остроконечном шлеме, украшенном перьями цапли, выглядел внушительно и солидно, как, впрочем, и все хазарское войско. Путники — мелкие торговцы, кочевники, все, встречающиеся на пути, — завидев всадников, поспешно освобождали путь, со страхом и гордостью взирая с обочин на проносящихся всадников. Велико войско кагана, не ведают воины страха и жаждут лишь одного — пролить свою и вражью кровь во славу кагана! И нет им соперника нигде — от северских лесов до седых утесов Итиля. Мордва и буртасы, вятичи, северяне, радимичи и даже гордые поляне — все платят дань великому и грозному каганату. И будут платить... И не только они.

   Улыбался Завулон, глядя на своих воинов, щерил по-волчьи зубы. Улыбались в ответ проносящиеся мимо всадники. И только вблизи можно было понять, что в улыбке каган-бека застыла грусть. Как никто другой знал Завулон, что могущество каганата — лишь кажущееся, что так и не смогла сплотить разрозненные кочевые племена новая иудейская вера, которую не признавала добрая половина родов, а те, кто признавал, на всякий случай не забывали и старых богов, принося белых кобылиц в жертву небесно-синему Тенгри. Знал каган-бек, что с юга теснят хазар упертые воины халифа, что шпионы Багдада проникают везде под видом купцов и что еще больше озлобился халиф после погрома мечетей в Итиле. Плюс ко всему новая беда — печенеги, а хазарские роды ненадежны, некоторые поддерживают печенегов, а другие — как болгары — ушли, откочевали далеко на север и, хотя и встречают посланцев кагана льстивой улыбкой, в любой момент готовы воткнуть кинжал в их спины.

   Нет спокойствия в каганате, нет единства. Налоги непомерны, народ недоволен, сам каган доверяет лишь своим наемникам-русам, и правильно делает, потому, наверное, и жив до сих пор. Сколько же ему осталось жить, кагану? Какую цифру назвал он в тот момент, когда при посвящении на трон душили его тонким шелковым шнуром? Кажется, двадцать восемь лет? Из которых уже прошли двадцать три.