— То так, но кто душу отогреет?

— А не правду ли говорил иерей Анастас, те жениться надобно.

Усмехнулся Владимир:

— Много женщин повидал я, воевода, и они во мне не великого князя видели, а мужчину. Слышь, мужчину!

Так к чему на склоне лет мне, Владимиру, на брачном ложе позор испытывать?

Свенельд не возразил, видать, почуял Владимир, лета подкрались, а прежде сколько наложниц имел! Жен менял не единожды… А поди ж ты, Анна, гречанка, всех затмила…

И воевода на иное речь перевел:

— В Гору поднимался, и ровно весной пахнуло.

— Не рано ль, еще ползимы впереди.

— То так, да сколь ни морозь, а тепло переборет.

— Весна, время печенежина, надобно засеки усиливать.

Ушел Свенельд, седой, грузный, а Владимир вспомнил, каким он был в молодости стройным, в движении быстрым, в бою страха не ведал, отвагой гридней в сечу увлекал… И для себя великий князь решил: когда пошлет Глеба на княжение, воеводой ему дать Свенельда, лучшего советника Глебу не сыскать.

* * *

Верхняя горенка, куда вела скрипучая лесенка, прежде служила для малых княжат школой, где они обучались письму и грамоте, ныне пустовала. Княжата выросли, и теперь редко когда меньший Глеб желал послушать учителя. И тогда пресвитер Варфоломей, живший в пристройке Десятинной церкви, в келье, напоминавшей монашескую, являлся в княжеские хоромы и читал Глебу что-либо из истории Геродота или Плутарха и тут же переводил с греческого.

Горенка тесная и даже в зимнюю пору душная. О первоначальном назначении ее напоминал застланный пыльной бархатной скатертью стол да медная чернильница на нем, а еще длинная скамья, на которой сидели княжата.

Отслужив заутреню, пресвитер взял книгу в кожаном затертом переплете, покинул церковь. По протоптанной дорожке направился в княжеские хоромы. Вот уже месяц, как молодой князь Борис попросил обучать его греческому. Язык давался ему легко, и довольный Варфоломей считал, что к весне княжич уже будет говорить. Вообще же пресвитер убежден — рожденный от гречанки должен знать язык матери.

Дорогой повстречался Варфоломею воевода Судислав, поклонился духовнику княжескому, спросил:

— Слышал, князь Борис греческому обучается?

— Истино, боярин. Да и как не познать историю того народа, откуда пришла на Русь вера Христова. Ко всему Порфирогенита Анна — гречанка.

Поднимался Варфоломей на Гору, где высился, поражая красотой и великолепием, княжеский дворец, а вокруг боярские хоромы, и думал, что Судислав зря удивился. Молодой князь Борис не любопытством одолеваем, любопытство появляется и исчезает, а у Бориса желание познать. Он слушает Варфоломея, и тот рассказывает ему по-гречески о красоте Константинополя, проронив однажды, что величие этого города можно представить, лишь побывав в нем.

В сенях столкнулся с великим князем. Тот в шубе и шапке выходил из гридницы.

— Ждет тя Борис. — Нахмурился. — Кручинюсь я, пресвитер, Анну все в памяти держу.

— Молись, князь, и Бог не оставит тя.

* * *

На Сретенье, под самый вечер, вернулся из полюдья боярин Блуд. Не один десяток саней привез и зерна, и мяса, и масла, и меда в бочонках липовых, и кожи, й меха, да и мало ли еще чем платят смерды князю за то, что живут на его земле.

А по весне, как установятся дороги, пришлют в Киев дань удельные князья.

Принял тиун дань, что боярин доставил, велел холопам разнести но клетям, а Блуд отправился домой.

С юных лет одолевали Блуда жадность и зависть. В дружину к Ярополку попал из гридней, в бояре выбился, а потом и в воеводы. Все, казалось, было у Блуда, да привезли Ярополку жену, и боярину она приглянулась.