— Езус Мария, но ты ведь можешь послать Путшу?

— На той неделе пошлю, сам думал.

Помолчали, снова заговорили.

— Ужли настанет час, когда я стану жить не под страхом? — спросила Марыся.

— Говорил те, сбудется такое.

— О том и епископ твердит.

— Рейнберн, Илларион! Постылые они мне, — в сердцах кинул Святополк, — в душу мою лезут, ако гады. Поди, я времена Перуна еще помню.

— К чему?

— Княгиня Ольга христианство в Царьграде приняла, а ее сын Святополк и его дружина Перуну поклонялись. А Владимир Святославович насилие вершил, христианство насаждая. И не оттого ли, что в родство с базилевсами царьградскими войти вздумал?

— Але угадаешь?

— Ладно, спи. Глядишь, и меня сон сморит.

* * *

Лютовали псы на подворье боярина Путши, когда холоп провожал за ворота пресвитера Иллариона.

— Звери, — восхищенно заметил Илларион, — исправно служат.

— Да уж стараются, — поддакнул холоп.

Оказавшись за воротами, пресвитер пошел медленно.

Затихли псы, и благостная, умиротворяющая тишина легла на город. И то ли эта тишина, то ли сытная еда, какой потчевали пресвитера в хоромах боярина, настраивали Иллариона на благодушие. Да и разговором с Путшей он доволен. Ближе к осени боярин намерился на всю зиму податься в Киев и охотно согласился передать письма митрополиту и великому князю. Илларион Путшу понимал, ему и Владимиру Святославовичу угодить охота, и от туровского князя не отошел, кто ведает, как все повернется. Вот боярин и служит, хоть и с опаской, и великому князю, и туровскому…

Луна то нырнет в облака, и тогда Туров погружается в темень, то вынырнет, и тогда становится светло. Иллариону чудится, луна купается, и пресвитер вспоминает, как в отрочестве в Херсонесе плавал в море.

Летом оно было теплое и лаковое. В ту пору Илларион не думал, что судьба забросит его далеко в Киевскую Русь. А все случай…

Был Илларион с детства голосистым, озорным. Как-то обратил на него внимание иеромонах с Афона да и увез в Афонский монастырь. Десяток лет провел Илларион в послушниках, пока с другими священниками не попал в Киев. Но еще долго виделась ему Греция, Афонский монастырь, горы и оливковые рощи, стада и отары, домики из природного камня, огороды и сады…

Долго не мог забыть Илларион черные глаза молодой гречанки, ее зовущий взгляд, какой она бросала на послушника. Но Илларион устоял, не поддался искушению.

— Господи, было ли это! — шепчет пресвитер и невольно задерживает шаг.

Через дверную щель каморы Рейнберна пробивался тусклый свет.

«Отчего не спится проклятому католику? — подумал Илларион. — Сызнова какие мысли замысливает?»

Неожиданно дверь приоткрылась, и пресвитер удивился. Из каморы выбрался торговый гость, чья ладья на прошлой неделе пристала к туровскому берегу.

По речному пути плыл торговый гость из Киева в Польшу.

«Однако что этот чертов лях забыл у папского нунция?»

И неожиданная догадка осенила: письмо, епископ передал письмо!..

Тяжелый кулак пресвитера свалил купца. Склонился Илларион, вытащил из-за полы кафтана пергаментный лист и трусцой поспешил в свою камору. В приоткрытую дверь видел, как купец поднялся, постоял и, не возвращаясь к епископу, направился к причалу.

* * *

Кинулись пресвитера на третий день. Послали за дьяконом, а тот ответил, уехал в Киев. Ничего не знавший о пропаже письма Рейнберн вздохнул облегченно, возрадовалась Марыся, а столь поспешный отъезд Иллариона не насторожил даже Святополка…

Августовские дни жаркие, но на лесных тропах, какими пробирался Илларион, было прохладно.