— Как вы посмели принять диктовку? Это запрещено!

— Я не буду говорить с вами в таком тоне! — возмутилась Крупская.

— Я вас заставлю! — вышел из себя Сталин.

Он категорически потребовал, чтобы Крупская не смела втягивать Ленина в политику. Угрожал напустить на нее партийную инквизицию — Центральную контрольную комиссию. В свойственной ему манере взялся объяснять Надежде Константиновне, как ей строить отношения с собственным мужем. Высказал еще и нечто личное, вовсе недопустимое в устах мужчины…

Никто не смел с ней разговаривать так оскорбительно. Она была потрясена.

Сестра Ленина, Мария Ильинична, в записках, найденных после ее смерти, вспоминала: «Разговор этот чрезвычайно взволновал Надежду Константиновну, нервы которой были натянуты до предела. Она была совершенно не похожа на себя, рыдала и прочее».

Такая болезненная реакция означала, что нервная система несчастной Надежды Константиновны была истощена. Она сама нуждалась в лечении и заботе.

Но, может быть, Сталин был прав по существу? И Ленина надо было намертво отрезать от всех дел?

Один из лечащих врачей, немецкий профессор Отфрид Фёрстер категорически против этого возражал: «Если бы Ленина заставили оставаться в бездеятельном состоянии, его лишили бы последней радости, которую он получил в своей жизни. Дальнейшим полным отстранением от всякой деятельности нельзя было задержать ход его болезни».

Надо отдать должное Надежде Константиновне: она не стала устраивать скандала. Не потребовала от мужа наказать его подчиненного, как поступило было, наверное, большинство женщин на ее месте. Вообще не хотела втягивать Владимира Ильича в эту историю, хотя обращение к мужу за помощью и советом так естественно.

Двадцать третьего декабря Крупская обратилась за защитой к Каменеву, который во время болезни Ленина председательствовал в политбюро. Причем в весьма деликатной форме:

«Лев Борисыч,

по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все тридцать лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину.

Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичом, я знаю лучше всякого врача, так как знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина.

Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зиновьеву. — Л. М.), как наиболее близким товарищам В. И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности».

Лев Борисович Каменев ничем не был похож ни на своего шурина — Льва Троцкого, с которым практически не общался, ни на своего соратника Григория Зиновьева. Те стремились первенствовать. Каменев, мягкий и спокойный по характеру, занял место в политбюро только потому, что этого захотел Ленин. Владимир Ильич ценил его как дельного администратора и мастера компромиссов, поэтому сделал заместителем в правительстве и поручал в свое отсутствие вести заседания политбюро и Совнаркома. Ссора с Каменевым накануне революции, когда Лев Борисович категорически возражал против попытки большевиков в одиночку взять власть в стране, не имела для Ленина никакого значения.

Каменев, надо полагать, побеседовал со Сталиным. Тот несколько встревожился, позвонил Крупской и попытался погасить конфликт. Извиняться он не умел, выдавил из себя какие-то слова, но Надежда Константиновна этим удовлетворилась.