– Э! Парень! - сказал он. - Так дело не пойдет! По чужим углам и диванам. Ты выбивайся! Выбивайся! Молодой, здоровый, ищи, ищи! Проявляй инициативу! Иди по общественной линии, обращай на себя внимание…

Он тогда это не понял. Он понял это позже, уже в армии. Там вдруг проросли все семена, которые намело в душу. В вожаки Николай пришел не стихийно, не по велению и любви народа, а сознательно. Он спланировал себе жизнь, как другой планирует себе диссертацию. Все шло складно. Он научился выводить в своей автобиографии нищету дотошно и тщательно, как другой дотошно и тщательно натирает до блеска пуговицы. Все шло в дело. Мать уборщица, отец погиб. По правде - отца у Зинченко не было. Злые языки говаривали, что был им какой-то шалый учитель. Но мало ли что говорят люди? Крупно писалось в анкете о службе в танковых частях, работе в сельском хозяйстве и др. и пр. Однажды в обкоме комсомола его схватил за рукав красивый, вроде как знакомый мужчина. - Ты не из Раздольской случаем?

– Оттуда, - ответил Николай, узнавая в мужчине учителя истории в их школе.

Он у него не учился, а слышал о нем много интересного. Был молодой историк человек компанейский, любил на уроках отвлекаться на вещи посторонние: на что, к примеру, лучше рыба ловится и какая? Кто знает? И какая погода будет, если курица перья в пыли чешет? То-то бывало веселого разговору. Но главное у него был аккордеон. Малиновый с белым. Он растягивал его наискосок груди, нежно надавливая на податливые белоснежно-черные клавиши.

Виктор Иванович работал теперь в обкоме комсомола. Он нежно прижал к себе Зинченко.

– Помню тебя отлично! Такой бирючок был, вихрастый.

Это сказано нежно, и Зинченко первый раз в жизни подумал о школе спокойно, легко, без отвращения. Бирючок так бирючок. Виктор Иванович пригласил его к себе домой.

Дверь открыла химичка, по прозвищу Крыса, тоже из их школы, у которой Николай поучиться не успел, а вот помнить - помнил. И помнил плохо. Дело тогда было вечером, опять же в школьном коридоре, когда он, как обычно, принес матери горячую воду. Дочка директора уже была отгорожена от возможного общения с мальчиком из подвала и прыгала где-то в другом месте. Директорша разговаривала с Крысой, и та как-то умильно подхихикивала и всплескивала ручонками ей в лад. Проклятый закон пустого помещения снова сделал свое дело, и Николай услышал:

– Какой неприятный мальчишка из этой котельной…

Директорша приходила к ним в котельную с пустым ведром. Она туда не входила, а оставалась в дверях, и кто-нибудь, Николай, его мать или Мотя, если не лежала на своей двери, набирал из бака горячую воду. И всегда истошно, зло лаяла Кука.

Крыса тогда после слов директорши повернулась и стала смотреть на Николая с откровенным отвращением.

И вот теперь, через восемь лет, ему открыла дверь эта самая Крыса, и лицо ее излучало такую приветливость и доброжелательность, что Зинченко понял: с ним все в полном порядке и теперь уже навсегда.

– Я помню вас, Коля, помню! - запрыгала вокруг Крыса. - Ах, как я любила вашу школу, так все в ней было по-доброму, так все было семейно! Помните нашего директора? Он устраивал нам пироги с капустой, и мы пели! Ах, как мы пели! Витя играл, а Люба, жена директора, - помните? - запевала.

– Мне не давали этого пирога, - мрачновато сказал Зинченко.

– Ну да, ну да, - захихикала Крыса. - Это сейчас годы нас уравняли, а тогда вы были школьником.

– Бирюк он был, - сказал Виктор Иванович.

– А я такой и остался, - ответил Зинченко. - Не пою, не танцую, не играю.

– У нас запоете, затанцуете, заиграете, - уверила его Крыса. - Я вам обещаю.

«Нет уж, - подумал Зинченко, - со мной у тебя это не выйдет».

А Виктор Иванович как понял:

– Не надо ему это.