Я спросил ее, не чувствует ли она себя здесь несчастной, хватает ли у нее терпения. Она заметила, что я в первый раз задаю ей такой вопрос. Наверное, она была права. Но почему она так хорошо помнит все, что касается меня, нас обоих? Она в мельчайших подробностях описывала прогулки, которые мы совершали когда-то вместе. В ее памяти поразительно точно запечатлелось все — и ex-voto, которые мы видели в часовне, и корабли на гобеленах, и история Вильгельма Завоевателя. А я-то всегда считал ее рассеянной, невнимательной! Значит, все это было ей дорого?

Меня охватило томительное чувство вины; мне показалось, что безумие Кружевницы, ее худоба, пребывание здесь, в этой темнице для душевнобольных — все это моих рук дело.

Я попытался заглушить в себе это чувство, стал расспрашивать Кружевницу о мужчинах, которых она узнала после меня. Она сказала, что их было много; она рассказала мне о других комнатах, где она жила с ними, о других прогулках и даже о далеких путешествиях.

— Я ездила в Грецию, ты там не бывал? Мы добрались до самых Салоник, представляешь себе?

И тревога, поднявшаяся было во мне при мысли, что я, возможно, был единственным в ее жизни мужчиной, стала мало-помалу стихать. Несколько секунд Кружевница смотрела на меня с выражением почти материнской нежности. Мне показалось, что она догадалась о моих мучительных сомнениях и пожалела меня.

Послесловие

На светлом холсте Яна Вермеера из Дельфта изображена юная мастерица, поглощенная своим рукоделием. На переднем плане картины — ее проворные руки, подушечка с коклюшками. Лицо Кружевницы, округлое, милое, исполненное внутренней гармонии, как бы отгорожено от зрителя опущенными веками — она вся ушла в себя, в свою работу, в свою грезу. Подобно Вермееровой Кружевнице, героиня повести Паскаля Лэне Помм выражает себя только на языке «рукоделия»: убирает, моет посуду, шьет, штопает. Ее сокровенная сущность не выявляет себя ни в слове, ни во взгляде. Ее красота подобна непрозрачному драгоценному камню, лишенному блеска, красота «безупречно непроницаемая». Красота подлинного искусства.

В «Кружевнице» нет прямой политической злободневности, как в предыдущем романе П. Лэне «Ирреволюция», написанном под свежим впечатлением майских событий 1968 г. во Франции, активным участником которых был и сам автор. Сюжет «Кружевницы» нарочито банален — заурядная, не раз описанная в литературе история короткого романа молодого буржуа (или дворянина) и девушки из народа, которую эта любовь так или иначе губит, тогда как герой о ней скоро забывает. Тривиальность того, что произошло с Помм и Эмери де Белинье, подчеркивается в повести своего рода «дублем» — рассказом о подобном же эпизоде в жизни самого повествователя.

Автору повести, однако, сама заурядность житейской ситуации, положенной в основу фабулы, интересна именно тем, что она позволяет выявить некие общие закономерности социально-психологического порядка. Здесь его (как, впрочем, и в предыдущей книге) занимает непреодолимость «языкового барьера», играющего, как ему кажется, в современном обществе роль античного рока. Перемещая конфликт своей повести из фокуса прямой политической проблематики на периферию частных отношений, Паскаль Лэне не только не мельчит, не суживает значимость поставленной им проблемы, но, напротив, сообщает ей большую глубину и объемность.

Преподаватель философии Сотанвильского техникума, от лица которого велось повествование в «Ирреволюции», тщетно пытался преодолеть «языковой барьер», проникнуть во внутренний мир своих учеников — он мог лишь догадываться, что этот мир существует. Рассказчик же «Кружевницы» видит Помм не только извне — глазами Марилен или Эмери де Белинье, но и изнутри, ему доступно то, что недоступно и самой Помм.