|
Я его побаивался — атаман постоянно был зол от количества хлопот и от того, что станичный круг "приговорил" не брать его "на линию", хотя по возрасту он ещё "вполне годился". Такая же судьба постигла ещё тридцать казаков — в основном 16–17 и старше 50 лет. Их оставили для обороны станицы (хотя было ясно: если уж враг дорвётся сюда, то какая там оборона…). Но вот получилось так, что именно они — из имевшихся в распоряжении круга ЗУшки-спарки и счетверённого КПВТ, кое-как прикрывавших станицу с воздуха — сшибли беспилотный "прэдатор", неожиданно вынырнувший из-за рощи. И теперь атаман метался вокруг лежащего в небольшой воронке переломанного аппарата, грозил нагайкой, сипло матюкался, не допуская ближе любопытствующих, а школьный учитель физики и ещё какой-то малознакомый мне гражданин возились около этих обломков.
Мы остановились в отдалении. У Шевырёва не заржавело бы и врезать. Я передёрнул плечами, вспомнив, как позавчера он полоснул мне по заду, когда я — тащил бочку — не успел убраться с дороги вовремя. Я тогда взвился, буквально задохнувшись — не столько от боли, сколько от возмущения. Меня! Которого ни разу! Пальцем! Никто! Но, пока я собирал заряд негодования, чтобы уложить атамана наповал, он уже заговорил с Игорем Николаевичем на тему "ты, дед, хоть лопни, а мясо чтоб было не только на линию, но и для ребятишков…" — и мой запал пропал сам собой. Я потёр задницу, хлюпнул и покатил бочку дальше. А обида почему-то пропала сама собой… …"Прэдатор" был страшен. Он походил на какого-то головастого крылатого червя, белёсого и склизко-блестящего, совершенно не имеющего отношения к нашему миру. Кажется, не я один подумал что-то похожее, потому что, когда в обломках что-то скуляще скрипнуло и шевельнулось — шарахнулись в стороны все. И мелкие пацаны, и женщины, прибежавшие с молочной фермы, и мы, и казаки из конвоя Шевырёва, и сам Шевырёв. — Да всё нормально, это камера! — крикнул учитель физики. И мы увидели глаз. Я не знаю, как вам это передать. Слов не хватает. Антрацитово-чёрный, непроглядный, но в то же время какой-то рубиновый, большой, выпуклый, блестящий — глаз смотрел на нас из обломков. Неотрывно. У меня мурашки побежали по голыми рукам, плечам, спине. Я понял, что где-то — очень далеко — кто-то в чужой форме, сидя за пультом, видит нас всех. Меня — красного от загара, в драных джинсах и перепачканных навозом кирзачах. Сидящего на заду Шевырёва — он поскользнулся. Конвойцев с "егерями" в на ремнях. Детей, женщин. Всех видит. И ничуть нас не боится. Может, даже смеётся — вот они, эти русские. Дикари, решившие противостоять наши армиям… Сбили беспилотник и пляшут вокруг, как папуасы. Ну-ну… Разве это — война, если мы даже не можем добраться до них?! Ведь те, кого убивают казаки и добровольцы "на линии" — это турки, грузины, наёмники со всего белого света. А как же эти?! Вот этот, который сейчас смотрит на нас через кроваво блестящий глаз объектива?! — Они нас что, видят? — Шевырёв поднялся, отряхивая свои галифе с лампасом. Подобрал кубанку. — Скорее всего — да, — ответил тот, полузнакомый мужик. — Тут даже записывающие устройства целы. Снимаем? — Осторожней там, — буркнул Шевырёв. — Чего встали, станичники и прочие?! А ну — по работам! Живей! Все дела переделали, что ли?! Народ стал расходиться, переговариваясь, что соседи (в смысле — в Отрадной) позавчера аж турецкий штурмовик завалили… а вот такого ещё никто не сбивал… — Пошли, Ник, — толкнул меня в плечо Витька. Я кивнул. И увидел Димку. |
