И тут же Андрей Федорович взбежал по лестнице, распахнул дверь.

— Милостиво прошу простить, государи мои, отец Лаврентий всех нас задержал, спевка затянулась!

Других объяснений не требовалось — гости и сами были не чужды искусству, знали, что сейчас по велению императрицы в дворцовой церкви творится дивное, приезжие итальянцы перелагают исконные греческие напевы духовных песнопений на свой лад, бережно, но со страстью, сочетая греческую мягкость со своей природной итальянской пылкостью.

Он воскликнул эти слова со всем жаром двадцатилетнего кавалера, которому все, что преподносит жизнь, — в радость и в восторг, наипаче же прочего — собственный голос. И вдруг замер — увидел глаза.

Такие же радостные, счастливые, юные, летящие навстречу. Ни единого вопроса не было в этих глазах, ни тени сомнения.

Аксюша знала, что этот человек принадлежит ей, а она — ему.

С букетом одуванчиков она стояла, левой рукой опираясь о спинку стула, и в голове было одно — обошлось! Дурной сон приснился, а теперь она проснулась — и сон растаял. Ангел-хранитель недосмотрел — и один из страшных снов, что летают ночью, проскользнул в спаленку.

Тут же рядом объявился и ангел-хранитель, тоже радостный. Он встал за спиной, Аксюша чувствовала над плечами трепетание его теплых крыльев.

— Видишь? — тихо спросила она его. — Надо же такому присниться — чтобы я его потеряла?.. А вот и он! Он на спевке задержался, его отец Лаврентий…

И замерла. Что-то было мучительно не так…

Она опять опустилась на корточки в надежде, что гостиная пропадет напрочь, а вернется утренний сад. Она увидела острые листья, раздвигающие плашки паркета, — и ничего больше. Утро куда-то запропало, но и гости, наполнявшие неведомо чью гостиную, тоже исчезли. Она была одна в помещении и бессознательно рвала пробившиеся сквозь паркет листья.

— Аксюша… — позвал любимый голос. — Аксюшенька…

Она вскочила.

Солнце ударило в глаза.

Андрей Федорович сидел меж гряд на чьем-то огороде, не понимая, где сон, где явь. Кто-то подстелил ему пучки привядшей травы, которые, видать, и навеяли сон. Он огляделся.

Тут поочередно запели петухи. Стало ясно, что сон все же кончился. Андрей Федорович даже вспомнил, как он сюда попал. Он выходил молиться в чистое поле, был миг, когда сон едва не свалил его, но удалось побороть — а потом голова сделалась пустая и ясная, потребность в отдыхе заглохла, и он, идя вдоль заросшего огорода, перебрался через плетень и стал яростно полоть гряды. Тут и повалился…

Был ли сон наградой за услугу неведомому петербургскому мещанину? Или упреком, напоминанием о правде, которая теперь жила независимо от Андрея Федоровича, изгнанная им из своего обихода?

Он хотел было сказать, что в наградах не нуждается, и вдруг осознал, что на самом деле внутренне уже произнес мольбу — повторился бы сон, в котором они двое, Андрей и Аксюша, были единым целым!

Очень недовольный собой, он поднялся, перелез через плетень и пошел прочь — к Сытину рынку.

Близился час, когда прибывали возы, когда открывали первые лавки. Он хотел честно и откровенно попросить милостыни у людей, показав тем самым, что людских подачек не гнушается, но подачка свыше, после того как было отнято самое дорогое, ему не нужна…

— Ну что? — кинулась Анета к двери.

Здесь, на Васильевском, куда ее упрятали подальше от глаз людских, она жила уединенно, и одиночество навевало мысли сложные, многоступенчатые, без осознания границы невозможности. Приезжала лишь подружка Лизета — прочие товарки по училищу и театру были слишком заняты своими делами, чтобы еще и выбирать время для гордячки Анеты.