— …

— Двести тысяч? Двести двадцать? Не будем мелочиться, возьмем двести сорок. И это гораздо меньше того, что мне капает, пока я сплю. Хвастаться особо нечем, но это дает мне право не дрожать тут перед вами ни от страха, ни от холода. Мне не понадобилось учиться в университетах, быть салагой, клясться в верности какому-нибудь братству, разыгрывать сторожевого пса, мне не пришлось участвовать ни в каких интригах, ни увольнять, ни заигрывать с власть имущими. Просто у меня родилась идея — идиотское и не самое интересное изобретение, которое я развил и довел до ума за десять минут. Я играл с абсурдностью системы, как все вы делаете ежедневно, и система хорошо мне заплатила. Она защитила меня от самой себя. Благодаря этому я, похоже, умру, купаясь в роскоши.

Не понимая ни единого слова, Броатье поднялся и направился к двери, чтобы быть уверенным, что Николя наконец уйдет.

— У меня еще много дел сегодня. Мне надо заслужить зарплату — увы, гораздо меньшую, чем вы думаете. Мне придется просить вас уйти, месье Гредзински.

— А как с моим выходным пособием?

— ?..

— Из принципа.

— Обсудите с Алисой.

— Забудем прошлое. — И Николя протянул руку.

Броатье ничего не оставалось, как пожать ее. Спускаясь на свой этаж, Николя задумался, был ли этот жест прекрасной игрой или выглядел довольно жалко. Он вернулся в свой кабинет и надолго развалился в кресле. Забавно, но дурное предчувствие не исчезло.

Обычно уволенный покидал свой кабинет с картонной коробкой, полной всяких личных мелочей. Пара папок, свитер, фотография близких, зонтик, какие-то лекарства. Николя забирать было нечего, только полную коллекцию «Трикпаков», часы на подпорке, найденные в коридоре, и открытку, присланную Жако с острова Коай. Этот последний снова облачился в адвокатскую мантию и окунулся в судебные прения, с тех пор как врачи официально сообщили ему о ремиссии. Он почувствовал вкус к борьбе. Николя мог со спокойной совестью удалиться со сцены.

Он вышел из кабинета с гордо поднятой головой, не забыв, однако, перелить остатки «Выборовой» в свою фляжку. Ему было даже любопытно, как о нем будут судачить позже в коридорах «Группы». «Гредзински? Он запил, после того как его повысили, на работу приходил вечно пьяным, прятался в сортире, чтобы приложиться к бутылочке, ну и кончилось тем, что его выставили». Это все, что о нем будут помнить. Боже, как же необъективна коллективная память! Перед лифтом уже собралась толпа, он спустился вместе с теми, кто придет сюда и завтра. Двери открылись в холл, он величественно прошествовал к выходу. Ему не терпелось вступить в рукопашную со всем миром, он бросился на улицу, и уже ничто не могло бы заставить его дать задний ход. Он прошел мимо «Немро». Николя знал, что они уже там, со своим вечным аперитивом. Что-то толкнуло его попрощаться с ними. Приближаясь, он слышал, как стихают все разговоры.

— Я пришел попрощаться.

Девушки взглядом умоляли Жозе или Маркеши заговорить, но ни один из них не решился.

— Я знаю, о чем вы думаете. Почему он пришел выпить с нами, если он и так пьян?

— Нет, мы так не думаем, — грустно сказала Режина.

— И пожалуйста, не надо тут устраивать «осуждения за намерения», — добавил Жозе. — За этим столом тебя никто никогда не осуждал.

— Садитесь и выпейте с нами по стаканчику, не важно — первому или последнему.

Маркеши жестом сопроводил свои слова, взял свободный стул от соседнего столика, и все подвинулись, освобождая место для Николя. Арно сделал знак официанту, и тот принес пива. Неловкость мало-помалу проходила, и разговор продолжился с того места, на котором прервался.