В половине пятого в прихожей брякнул колокольчик.

    Надечка очнулась. То дрожала, зубами стучала - не согреться, а теперь бросило в приливной текучий жар.

    Шорк-шорк.

    Тапочками.

    Скотина.

    Мерзавец.

    Сукин ты сын!!!

    Кольцов нагло, счастливо ухмылялся и играл бесстыжими глазами. Надечкино вытиснутое сквозь зубы "ты... где... был?" его остановило, но глаза еще светились - невозможным, непотребным, краденым счастьем.

    - Как - где был? Че ты, Надя? Я тебя разбудил? Да на минуточку ж вышел, покурить с утра, утро ж ты смотри какое!

    Прекрасное было утро. Летнее. Теплое. Росное. Да только Надечке оно было черней зимней ночи.

    - Разбудил? Покурить вышел? Ты, чертов сын, покурить еще в час ночи вышел, что можно было курить столько времени?!!

    Надечка, конечно, видела, что у мужа отваливается челюсть, видеть - видела, но не понимала.

    - К Ленке Майоровой, наверное... да не наверное, а точно, к Ленке побежал. Совсем с нею всякий стыд потеряли, сволочи! Люди же все замечают, рассказывают же... Господи, что, так в тапочках и ходил? В трусах? Конечно, фонаря нет... кустами, огородами... Боже, стыдно-то как! Уходи, Кольцов, уходи, видеть тебя не хочу!

    И упала на пододеяльник в цветочек, и заплакала безвыходно.

    Кольцову же, который из-под этого вот пододеяльника от милой сонной Надечки вышел по своему разумению не далее как четверть часа назад в палисадник, - Кольцову, в общем, плакать не полагалось.

    Первая мысль была... Нехорошая первая мысль была у Володи. Плохо с Надечкой. Конечно, очень плохо, не может человек за пятнадцать минут из родной жены в бешеную мымру превратиться, разве что уж очень болен. От этого Кольцов чувствовал себя так, будто в грудину ему забили хороший крепкий гвоздь. И вытаскивать не собираются. И где-то там концом своим этот гвоздь тупо скреб кольцовское сердце.

    Надечка проплакалась, умылась. Хорошо еще, Оли дома нет. Мужа она словно не видела: завтрак приготовила себе одной, и тот не ела. Отхлебнула чаю, машинально оделась-накрасилась, пошла в свой лицей. А что там делать в каникулы? Мух по кабинетам считать?

    Что бы ни делать, видно, лишь бы в одном доме с этим... с этим - не быть.

    А этот, он что же. Жалко было Кольцову Надечку, жалко и страшно: жена-то, если припомнить, не первый день будто сама не своя. То улыбается без повода, то злится без причины, и все как-то вперемешку.

    Походил Володя по дому, подергал глупую китайскую погремушку: ну и где твой шуй-мэй? Записку Надечке написал, что поедет на пару дней к своему дядьке на другой конец города.

    Сам решил: если у Надечки это помрачение не пройдет, бросать все к чертовой матери и лечить ее. Хоть бы и насильно. Страшно, конечно: что там при таких-то делах откроется? Но и мучиться ей так - нельзя.

    Помрачение не прошло. Да и не было там, как выяснилось, никакого помрачения. Две недели Надя просто не пускала Кольцова на порог, потом вдруг смилостивилась. Кольцов обрадовался, а зря: в доме на кухне сидели жена и теща, обе злые, как февральская стынь, на столе лежала папочка с бумагами. У Кольцова сердце упало, но бумаги оказались пока что не разводные, а медицинские. Надечка в печали позвонила, понятное дело, маме, стала жаловаться на наглое мужнино вранье, и теща, женщина генеральской решимости, за какие-то десять дней прогнала дочку по всем докторам с приговором: здорова. Телесно, мол, и душевно, за исключением неврастении на почве семейных неурядиц.

    - Здрасьте, женщины, - сказал Кольцов, обрадованный, с одной стороны, тем, что никакой страшной болезни у Надечки, слава богу, нету.