Этим вечером в пентхаусе двухуровневой квартиры Ламли на Пятой авеню, окна которой выходили на Центральный парк к северу от Метрополитен-музея, собралось десять человек. Как и хозяева с Фербенксами, остальные три пары также были весьма богаты. Мужчины были промышленными магнатами или, как минимум, крупными игроками на фондовой бирже. Их жены выделялись той броской гламурной красотой, которая характерна для женщин, вышедших замуж за недавно сколоченные крупные состояния. Беседа за столом вертелась вокруг политики, налогов и особенностей кухонь мира. Все было как обычно – мило и предсказуемо, и только когда подали мороженое, Лютеция обратила внимание, что Макс на редкость молчалив.

И что с этого? Вся жизнь Макса была заполнена работой, и не всегда самой приятной. Лютеция не возражала против этого, зная, что ему это нравится, но порой ей искренне хотелось, чтобы он бросил все это к чертовой матери. Обычно на вечеринках, подобных этой, Макс был душой компании, сыпля сплетнями и анекдотами на политические, этнические, расовые, бытовые и экономические темы. Но сегодня он просто внимательно слушал других, улыбался чужим шуткам, рассеянно ел, молчал и время от времени поглядывал на часы.

«Он сейчас в миллионе километров отсюда,– подумала Лютеция.– Но в каком направлении?».

Когда с едой было покончено, все направились на террасу пить бренди и портвейн, глядя на Центральный парк – огромное черное спящее животное, раскинувшееся под ними. Лютеция, отведя Макса в сторону, приложила все усилия, чтобы растормошить его, встряхнуть, заставить присоединиться к общей беседе. Она даже напомнила ему пару-другую его коронных анекдотов и попросила, чтобы он рассказал их в общей компании. До такого она не снисходила никогда прежде. Хуже всего оказалось то, что Макс с готовностью согласился, но сделал это столь механически, без своих обычных уморительных акцентов и гримас, что все его (а точнее, ее) усилия вызвали лишь умеренный вежливый смех.

Он не выглядел мрачным или сердитым, в его поведении не проскальзывало волнения или враждебности. Он просто не был Максом, вот и все. Лютеция начала опасаться за него.

Когда они уже ехали в лимузине домой через темный Центральный парк, что-то легкое, типа монеты, упало на пол. Лютеция решила даже не смотреть, что это было. Но этот звук вывел Макса из задумчивости, и он, наконец, заговорил о том, что мучило его весь вечер.

– Судья.

Лютеция внимательно посмотрела на него.

– Что – судья?

– Он, вероятно, думает... Я, похоже, дал ему власть надо мной и... Конечно же, я не думал, что эта юридическая свистопляска так обернется...

– Смотрю, он тебя сильно достал.

– Если бы он сейчас переходил перед нами дорогу,– Макс показал на слабо освещенную асфальтовую дорожку, петляющую между деревьями,– я бы приказал Чалмерсу переехать его.

Чалмерс был их водителем.

– Ты думаешь, Чалмерс сделал бы это? – мягко спросила Лютеция.

– Черта с два он меня бы ослушался!

– Что же такого натворил судья, дорогой?

Несмотря на то, что лицо Макса было в тени, Лютеции показалось, что на нем появилось болезненное выражение.

– Он унизил меня.

Боже правый! Лютеции было отлично известно, что для Макса это равносильно смерти. Она сама могла бесконечно спорить, ставить ультиматумы, даже издеваться над ним, но, черт побери, она скорее бы предпочла бы навсегда уехать за границу, чем действительно унизить его – например, разводом или публичным романом с бедняком. В порыве благодарности к Максу за то, что он поделился с ней своей болью, Лютеция взяла его за руку и произнесла:

– Ты даешь этим людишкам власть, Макс, но они не всегда правильно ею распоряжаются.