— Да что я на самом деле. Конечно, знать вы его не можете. Он до вашего поступления в затвор уединился. Рекомендую: Андрей Иванович Кудинов, огородник нашего учебного хозяйства. Замечателен же в настоящее время тем, что лишь сегодня на свет Божий выполз из подземного пребывания, в коем он провел ни мало, ни много один год.

— И четыре денечка, — вставила Марья.

— И четыре дня, — добавил отец бухгалтер, — укрываясь от призыва в ряды красной рабоче-крестьянской армии. Дезертир, можно сказать, особого вида.

— Нет, не дезик, — согнав улыбку, с сердцем возразил подземельный человек. — Я, извиняюсь, не из армии сбег при военном положении, а идти в нее не схотел. На какой она мне черт сдалась? Кого мне в ней защищать? Опять же, ихнюю власть? Гепею или эту самую сицилизму? Кого?

— Упорный характер. Твердый, — указал на него Брянцеву отец Павел.

— Настырный, ох, и настырный! — с чувством подтвердила Марья. — Всех пересамит. — Ну, приступим к проверке и выдаче одновременно, — возгласил бухгалтер, — отомкни! Андрюхина Елизавета со чадами, всего пять едоков. Сначала муку разберем, а потом обсудим и решим о зерне: на руки из закрома или сначала в размол. По алфавиту вычитываю: Брянцев Всеволод Сергеевич, два едока.

Получив свои тридцать кило серой, не отсеянной муки, Ольга выволокла мешок из толкучки и хотела уже взвалить его на плечо Брянцева, но мешок оказался у Евстигнеевича.

— Зачем вам себя утруждать, — ловко вскинул его на плечо старик, — замараетесь только. Наше дело привычное.

Брянцев не спорил. Хочет услужить, так и мешать ему незачем. Значит, другой теперь ветер дует, а, кроме того, Евстигнеевич никогда спроста не действует. Вероятно, и теперь у него что-нибудь на уме, поговорить втихомолку, может быть, хочет. Хитрый мужик!

— К шалашу нести? Вам бы теперь в подходящее помещение перебраться надо, в директорскую, хотя бы, — наставительно советовал Евстигнеевич.

— Ну, пока в шалаше еще поживем, — решительно заявила Ольга. — И жить будем недолго. В город надо возвращаться.

— Вам здесь спокойнее будет, — дипломатично ответил ей Евстигнеевич, — опять же, питание. Какое в городе снабжение окажется — неизвестно.

— Какое бы не оказалось, а вернемся в город, — твердо отчеканила Ольга.

— А зачем? — поднял брови Брянцев. — Институт, несомненно, закрыт.

— А здесь оставаться зачем? Смотреть, как трава растет? Да? Насмотрелся, голубчик! Хватит!

Горячность и решительность Ольгунки радовала Брянцева, но чем — он и сам понять не мог. Привычная, повседневная Ольга, та, которую он знал до мелочей, до каждого движения губ, бровей, оттенка голоса, Ольга, с которой было прожито девять тусклых, не отличимых один от другого лет, уходила куда-то в прошлое, расплывалась, растворялась и меркла в нем. А вместо нее всё яснее и отчетливее проступал другой облик, иной, еще неведомый ему и непонятный.

«Сводные картинки такие были, всплыло в его памяти воспоминание детства, на бумажке тускло, неясно, а когда намочишь и сдернешь бумажку — заблестит. Так и она теперь.