— Только ругаетесь, только ругаетесь.

— Молчи. Сейчасъ возьми тряпку и обмети вездѣ пыль.

Горничная принялась вытирать пыль.

— Нигдѣ, нигдѣ не вытерто, — продолжала барыня, пробуя по мебели пальцемъ. — А небось, придетъ праздникъ, такъ подарокъ тебѣ подай. Отъ ситцу носъ воротить. Подавай тебѣ шерстяную матерію.

— Нынче ужъ ситцу-то и самые простонародные мужики своимъ кухаркамъ не дарятъ, — бормотала горничная.

— Поговори еще! Поговори! Батюшки! Да ни какъ у тебя и полъ не метенъ? Не метенъ и есть. Вонъ окурокъ папироски валяется, вонъ спичка… Не метенъ.

— Да зачѣмъ же его месть-то, ежели въ три часа полотеры придутъ? Придутъ, натрутъ и подметутъ.

— Да заткни ты свой ротъ-то поганый!

— Зачѣмъ затыкать? Не нравлюсь, такъ откажите.

— Да я-бы давно тебя, дуру, отказала, да баринъ… Благодари барина. Баринъ тебя жалѣетъ. «Откажешь, говоритъ, отъ мѣста, а дѣвчонка спутается».

— Не спутаюсь, будьте покойны. На свободѣ, можетъ, сама барыней стану. Давно ужъ люди дожидаются, чтобы меня барыней сдѣлать.

— Ахъ, мерзавка! Ахъ, что она говоритъ! Погоди, я барину скажу! Авось, онъ перестанетъ за тебя заступаться. Михаилъ Миронычъ! Михаилъ Миронычъ! Слышите, что Лизутка-то говоритъ?

— Что такое, матушка? — послышалось изъ кабинета.

Барыня вбѣжала въ кабинетъ. Баринъ, пожилой человѣкъ съ лысиной и въ очкахъ, сидѣлъ у письменнаго стола и просматривалъ газеты. Барыня начала повѣствовать:

— Я ей говорю: выгнать-бы тебя, да баринъ жалѣетъ. А она мнѣ: «гоните, говоритъ, авось, сама барыней сдѣлаюсь». Каково!

— Ну, что объ этомъ разговаривать! Глупая дѣвчонка и больше ничего, — отвѣчалъ баринъ, отрываясь отъ чтенія и вскидывая на лобъ очки.

— Глупая? Нѣтъ, вовсе она не глупая. Ей одно слово, а она десять въ отвѣтъ.

— Да какъ-же вамъ не отвѣчать-то, ежели вы ругаетесь, чего нѣтъ хуже: и подлая, и мерзавка! — раздался изъ другой комнаты голосъ горничной.

— Слышите? Слышите? Нѣтъ, силъ моихъ больше не хватаетъ съ этой дѣвчонкой! Сердиться мнѣ вредно, ты самъ знаешь, у меня порокъ сердца. Буду браниться — себѣ поврежу. А ты молчишь. Ахъ ты, Господи! Да она и твой кабинетъ не убирала. Видите, какъ вы вчера карандашъ чинили, такъ и по сейчасъ стружки валяются на полу.

— Сегодня, сегодня чинилъ карандашъ, а не вчера, — сказалъ баринъ.

— Удивляюсь, какъ вы любите прислугу выгораживать! Позвольте, позвольте… Да у васъ и сапоги она не вычистила. Совсѣмъ рыжіе сапоги на ногахъ.

— Это, душечка, я самъ виноватъ. Я самъ ихъ съ вечера изъ спальни не выставилъ — вотъ она и не вычистила.

— Хорошо, хорошо. Потворствуйте прислугѣ!

— Да гдѣ-же я потворствую?

— Кто не потворствуетъ, тотъ даетъ выговоръ, а вы сидите, сопите носомъ и выгораживаете дѣвчонку. Чортъ плѣшивый! Столбъ фонарный! Истуканъ безчувственный! — выбранила барыня мужа. — Барыня приказываетъ, сердится, а ты вы какъ ни въ чемъ не бывало! Понятное дѣло, что она меня черезъ это не боится. Мужчина-ли крикнетъ на прислугу, или женщина! Женщина слабое существо.

Баринъ тяжело вздохнулъ.

— Да ужъ ладно, ладно. Сейчасъ я ей задамъ хорошую головомойку, — сказалъ онъ. — Уйди ты только пожалуйста. Не вмѣшивайся.

— Я уйду, но знайте, что вѣдь я все услышу въ спальнѣ. И ежели вы ее хорошенько не проберете — ни на какія ваши заступничества не посмотрю и сейчасъ со двора сгоню. Пускай пропадаетъ.